Я сидел во дворе, пока монахи ходили за настоятелем, и вскоре он сам ко мне вышел — бодрый старец с белоснежной бородой. Он провел меня в помещение, предложил сесть, спросил, не голоден ли я, и тут же велел принести мне молока и хлеба. Я с большим удовольствием поел, после чего приступил к рассказу о себе, и о том, кому принадлежат кости в моем мешке, и о том, как я двадцать лет служил королю далеко за пределами Кастилии. Выслушав все до конца, настоятель поднялся, подошел к окну и долго смотрел во двор, словно одолеваемый тяжкими думами. Наконец он снова повернулся ко мне и сказал:
— Сын мой, многое изменилось в твое отсутствие. Во-первых, король, чьим интересам ты столь безоглядно предан, преставился восемнадцать лет назад, и ныне королевством правит его сводная сестра донья Изабелла, да ниспошлет ей Господь долгие годы процветания. И вряд ли она пожелает вознаградить тебя за все, что ты вытерпел ради ее брата, потому что, пока вы странствовали, здесь шла беспощадная война за корону между нею и дочерью Энрике. Впоследствии победительница не проявляла милосердия к тем, кто остался верен интересам Энрике. Более того, их постигла не менее печальная участь, чем самого короля, прожившего несчастливую жизнь и погибшего бесславной смертью.
Так я узнал, что повелитель наш король Энрике умер в тысяча четыреста семьдесят четвертом году от Рождества Христова, в двенадцатый день декабря. Больной, страждущий душой и телом, обманутый и преданный всеми, кого любил, он помутился рассудком и сбежал из мадридского алькасара, где проживал зимой, в загородный дворец Эль-Пардо — верхом, совсем один, сопровождаемый лишь собственной тоской. Слуги, бросившиеся за ним вдогонку, нашли его дрожащим и обессиленным под дубом. Когда его водворили обратно в алькасар, он упал на постель, как был, в мокрой одежде, — да так и умер. Хоронили короля все в том же грязном камзоле, в каком застигла его смерть, босым, без бальзамирования и без церемоний, подобающих высокой особе. Тело возложили на доски от старого стола, и несли его на плечах простые слуги. Сначала его доставили в Сан-Херонимо-дель-Пасо, а оттуда переправили в Гвадалупе, где и предали земле.
В свете таких известий я решил завтра же отправиться в Хаэн, чтобы предстать перед господином моим коннетаблем и, испросив его дозволения, совершить паломничество в Гвадалупе. Рог единорога я хотел взять с собой и оставить в церкви как посмертное приношение. Но настоятель грустно покачал головой: коннетабля Ирансо тоже уж нет среди живых, он погиб еще раньше своего сеньора короля Энрике и еще более дурной смертью. В тысяча четыреста семьдесят третьем году в двадцать первый день марта его убили во время мессы в хаэнской церкви. Коннетабль молился на своем обычном месте, на ступенях главного алтаря, как вдруг вошел человек с закрытым лицом и ударил его по голове прикладом арбалета. Удар тотчас вышиб дух вон из коннетабля и пресек его жизнь.
Затем настоятель поведал мне и о других переменах, случившихся в мое отсутствие: о взятии Гранады кастильской королевой, о том, что нет теперь ни границ, ни войны с маврами — повсюду мир и благополучие и на дорогах королевства царит порядок. И хотя священник этого не произносил вслух, догадался я также о том, что в Кастилии не осталось места бедным рыцарям, особенно одноруким, ибо времена рыцарства миновали и отныне правят бал купцы и ремесленники — те, кто обогащает казну посредством выгодной торговли и упорного труда.
Ужинал и спал я в тот день с обитателями монастыря, а наутро мы похоронили останки фрая Жорди из Монсеррата в деревянном гробике в углу монастырского кладбища, под ветвями, что простер через забор раскидистый каштан, росший по другую его сторону. И я подумал, что фраю, с его необъятной тучностью, приятно будет покоиться в этой прохладной тени и что он нашел достойный приют после того, как обошел со мною полмира — и живым и мертвым. Тут ком встал у меня в горле, и я расплакался так горько и безутешно, как не плакал за все годы злоключений, в то время как монахи выпевали латинские слова молитв, с какими они обычно хоронят своих собратьев. Потом настоятель сочувственно положил руку мне на плечо, и в полной тишине мы вернулись в церковь.
Еще через два дня, когда я стал прощаться, настоятель дал мне новые башмаки, еды в дорогу и несколько монет. Я повернул на север, вознамерившись прежде всего добраться до Гвадалупе. Шагая по пыльным дорогам, я не обращал внимания ни на палящее солнце, ни на собак, что меня облаивали, словно не имел ко всему этому отношения, словно тело мое принадлежало кому-то другому, а настоящее умерло давным-давно, в раскаленных африканских степях.
В деревнях, через которые лежал мой путь, мне подавали милостыню, а я рассказывал мою историю всем желающим ее послушать, и крестьяне, преисполнившись жалости, разрешали мне переночевать на сеновале и подносили миски похлебки, лепешки или другую незамысловатую пищу, какую мой беззубый рот еще способен был прожевать. Когда же я называл свой возраст, их лица выражали потрясение: как же быстро может сгореть человек!
И наконец однажды утром я вошел в Гвадалупе — и не сумел сдержать жгучих слез, вспоминая, как впервые прискакал сюда в поисках короля и не нашел его, вспоминая прежнего себя, статного красавца дружинника, которому не занимать было ни силы, ни доблести, которому не жаль было тратить как вздумается свою бьющую через край жизнь, ибо казалось, источник ее не иссякнет вовек. Переступив порог сумрачной церкви, я приблизился к главному алтарю, благоговейно преклонил колено перед лампадкой и долго молился за упокой души моего короля, и за коннетабля, и за фрая Жорди из Монсеррата, и за Андреса де Премио со товарищи, и за возлюбленную мою донью Хосефину, так нежно прощавшуюся со мной в последний раз, не ведая, что на этой грешной земле мы более не свидимся. Когда я утер слезы и уже собирался уйти, ко мне подошел один из местных монахов и спросил, что привело меня сюда. Я объяснил, протянув ему рог единорога: вот, желание повелителя нашего короля исполнено, я принес его в дар монастырю, дабы почтить память Энрике Кастильского. Монах осторожно взял у меня рог и долго держал в руках, не говоря ни слова, а потом показал мне надгробие короля, гладкий камень в углу нефа, чуть побольше прочих, но без всяких украшений и надписей. Признаться, порой меня посещало искушение облегчить мое нищее существование, продав рог какому-нибудь лекарю за большие деньги, но все же я предпочел оставить его покоиться рядом с прахом короля, нежели наживаться на нем, потому что… какой лекарь заплатит мне ту непомерную цену, которую отдали за этот почерневший, исцарапанный кусок кости все, кто отправился на его поиски двадцать лет назад?
На том я и вышел из церкви. И такая усталость меня одолела, что я опустился без сил на высоком пороге, подставив лицо мягким лучам заходящего солнца. И нахлынули на меня все эти воспоминания, и снова сотрясся я от рыданий и сидел так долго, пока не сгустилась ночная тьма. Закрылись двери храма, замерцали звезды на небосклоне, собаки залаяли вдалеке. И тогда я ушел оттуда куда глаза глядят. Один.
Эпилог
Протокол эксгумации останков Энрике IV
Королевский монастырь Гвадалупе
(Касерес)
