— Да… — протянул Лефорт, — трудненько тебе, государь, особливо коли государыня-правительница руки связывает…
— Не говори! — крикнул он, — не говори!.. Терплю я, терплю, да недолго моего терпения хватит… Довольно! Я уж не ребенок… Скоро я покажу ей, что недаром венчали меня на царство… Много она намутила… А теперь этот поход голицынский — всю кровь во мне поднимает!.. Не хочу дольше терпеть поношения государству. Попировала сестрица, погрешила — довольно! Будет! Пора ей образумиться. Что там ни делай, а ведь не станет девка мужчиной! Не время теперь для бабьего царства — работы больно много, не ей справиться с этой работой!..
— Вот это речи так речи! — сказал Лефорт. — Давно пора, государь, говорить так.
— Знаю, что пора.
— Что ж ты, государь, намерен делать?
— А там видно будет, заранее ничего сказать невозможно. Одно только знаю: покажу скоро сестре, что вышел я уже из пеленок… Да, вот что я хотел спросить у тебя: написал ли ты своему немцу о присылке мне новых инструментов? — вдруг заговорил Петр, очевидно, не желая продолжать прежний разговор.
— Как же, написал, государь, — отвечал Лефорт.
И долго они беседовали о разных предметах. Лефорт рассказывал, что и как делается в Западной Европе, какие корабли там строятся, как они плавают. Петр жадно его слушал, требовал подробностей, допытывался о таких вещах, которые ставили Лефорта в тупик. Он далеко не был всесторонне образован, но не хотел выказывать своего незнания перед молодым государем и поэтому иногда отвечал наобум, невпопад, а сам в то же время подумывал, что придется ему снова засесть за ученье, так как обманывать государя Петра Алексеевича день ото дня становится труднее.
Скоро ученик будет знать больше учителя, и тогда плохо дело! Конец обаянию, конец тому счастью, которое начинает ему так улыбаться в России.
«Да вот бы еще, — думал Лефорт, — заставить бы его решительно действовать с сестрою, а то ведь там не дремлют… Того и жди, какое ни на есть несчастье с ним случится — и тогда все пошло прахом!..»
Он снова попробовал было заговорить о правительнице, но Петр решительно остановил его.
— Не говори, — сказал он, — мне и думать-то о ней теперь не хочется.
Лефорт замолчал, с грустью помышляя, что юноша только похорохорился, что он не готов к серьезной борьбе, что в решительную минуту он испугается, отступит, забудет свои благие намерения. Но Лефорт ошибался.
На следующий же день Петр доказал твердость своего решения и открыто бросил сестре перчатку.
По случаю праздника Казанской Божьей Матери в Кремле была торжественная служба и крестный ход.
По окончании обедни Петр подошел к правительнице, которая брала икону, чтобы принять участие в крестном ходе.
— Сестра, ты, кажется, хочешь идти? — сказал он.
Она вздрогнула от его голоса, который ей показался каким-то новым и странным.
— Да, конечно.
— Нет, не ходи, тебе не след идти — это вовсе не женское дело.
Она невольно попятилась.
Петр стоял во всем величии свой красоты и богатырского роста. Стоял с гордо откинутой головою, прямо и смело глядя на нее своими орлиными глазами.
До сих пор он ей представлялся ребенком, шалуном, мальчишкой, который только и думает, что о забавах, которого спаивают потешники да немцы; но теперь перед нею вовсе не мальчишка, теперь перед нею человек, уже сознающий свою силу, перед ней венчаный царь земли Русской… Ребенок вырос. И вот этот венчаный ребенок хочет и может доказать, что ему время приспело самодержавно царствовать: нянька не нужна больше.
Страшная злоба, смешанная с отчаянием, забушевала в груди Софьи. «Он ей запрещает… ей, которая до сих пор не ведала над собою ничьей власти… Неужели она поддастся? Неужели она дойдет до такого унижения, что станет исполнять его приказания?.. Нет… это еще посмотрим!.. Не слишком ли рано ты поднял голову!.. Обожди еще немного».
— Пропусти меня, — в свою очередь гордо и смело смотря на брата, сказала Софья. — Сама я знаю, что делаю и что мне нужно делать!
Она взяла икону и пошла с крестным ходом.
Петр, не говоря ни слова, вышел из собора и сейчас же уехал в Преображенское.
Многие видели сцену между братом и сестрою, и все без исключения, конечно, заметили, что молодой царь не принял участия в крестном ходе, что он скрылся.
Пошел говор, перешептывания, волнение.
— Орленок расправляет крылья!.. — донесся до слуха Софьи чей-то голос; на многих лицах она подметила радость.
Едва владея собою, едва держась на нотах, бледная, как смерть, сопутствовала она крестному ходу.
VIII
Мрачный и взволнованный одиноко бродил по своим палатам князь Василий Васильевич Голицын. Его ожидание, его предчувствие начало сбываться. Теперь он знал, что пришел час его страшный, что еще несколько дней, может быть, и конец всему — погибнет и он, погибнет и царевна.
Сначала он опасался вражды бояр, он немного думал о Петре Алексеевиче; к тому же он надеялся, что у Петра есть ему надежный защитник — двоюродный брат, князь Борис Голицын. Но надежда эта оказалась тщетною.
Петр каждый день то тем, то другим давал знать о себе. Когда ему принесли подписать список наград Голицыну и его товарищам за последний Крымский поход, юный царь решительно объявил, что ни за что не подпишет этого списка, что не награждать стоит воеводу, а напротив, судить за его неразумные действия во время похода, за позор и стыд, учиненные этими действиями государству.
Положим, эта опасность миновала; Петра таки уговорили добрые люди: он подписал назначение наград. Но вот сегодня, когда Голицын со всеми генералами поехал к нему с благодарностью, он их не принял и даже так прямо велел сказать, что видеть их не хочет.
Князь Василий Васильевич едва доехал до дому и теперь не может в себя прийти от этой обиды, о которой, конечно, уже трубят по всей Москве.
И тем мучительнее отзывается поступок государя в сердце Голицына, что он сознает себя виноватым и униженным, сознает, что Петр прав, что поделом неразумному воеводе царская немилость. Будь у него сознание своей правоты, он бы не упал духом; но теперь тошно ему глядеть на свет Божий, и мечется он, как зверь в клетке, по этим самым палатам, где широко и привольно текла жизнь его, тде зрели ето лучшие планы, где свили себе гнездо счастье его любви, его слава.
Как он любил прежде эти палаты, с какой заботливостью украшал он их, помышляя о тех редких блаженных минутах, когда сюда неслышною стопою являлась красавица царевна! Противной, невыносимой, раздражающей кажется теперь Василию Васильевичу эта роскошь, которая его окружает. А роскошь великая… Один из иностранных посланников писал о доме Голицына, как чуть ли не о самом великолепнейшем в Европе, что он думал, будто находится при дворе какого-нибудь итальянского государя.
