Он вышел на улицу. Солнечный свет, бодрый ритм большого строительства — как хорошо! Веселая перекличка голосов, трели транзисторов окружили его. Фантастическая, вечная Антея чудесным образом снова рядом. Социальный работник, психиатр, подумать только! Загадочно все это, невероятно загадочно.
Глава 24
Тихо насвистывая, Евгений Пешков упаковывал чемоданы. Вещей у него немного. Это хорошо. С большим багажом куда сложнее перебираться. Мисс Шедокс-Браун нашла для него жилье в церковном приюте в Вест Бермондсей[23]. Сначала придется жить с соседом, но потом наверняка удастся получить отдельную комнату.
Уже несколько дней Евгений жил один в доме пастора. Мебель увезли, девушки уехали. Лео, у которого неожиданно завелись деньги, отправился на каникулы в Испанию. Евгений с сожалением оставлял этот дом. Это была уютная нора, особенно зимой. В пустом доме, конечно, стало жутковато, а в последние два дня снаружи не смолкал грохот. Сносили башню Рена. Но сегодня, слава Богу, было воскресенье.
Для всего его имущества хватило трех больших чемоданов. В одном — одежда; во втором — обернутая в полотенца посуда; в третьем — бритвенные принадлежности, приемник, шкатулка, икона, фотография Тани. Книжки в бумажных обложках лежали в коробке в зале. Миссис Барлоу собиралась забрать их для общественной библиотеки. Растение вместе с подставкой уже увезли в приют на ручной тележке.
Ну вот, значит, снова в путь. Ничего не поделаешь. Из одного лагеря в другой. Он положил фотографию Тани на дно чемодана, но потом опять достал. Это была не очень удачная фотография. Сделанная в тот момент, когда Тане было очень плохо. За ее спиной виднелась стена барака. Ему хотелось вспомнить, как выглядел этот барак. Таня была призраком. Сквозь нее он видел деревянную стену. Они делили это жилище с другой семейной парой. Считалось, что им повезло. Может быть, ему повезло. В конце концов, весь мир — это всего-навсего лагерь, где есть хорошие углы и есть плохие. Углы, где ему доводилось жить, были не так уж плохи. Мир — это просто лагерь для перемещенных лиц. Несомненно лишь одно: живут в нем не вечно.
Он понимал, что был не очень добр к Тане. Она его связывала — так ему казалось. Она угасала молодой среди бедствий и неразберихи, а он не держал ее за руку, потому что был слишком занят Лео и своим собственным будущим. Он угощал посторонних сигаретами, чтобы они сидели возле нее. Он очень жалел ее, но хотел, чтобы поскорее все прошло. Она очень страдала, но ему не хотелось разделять с ней ужас кончины. Он стал заложником собственного решения — держаться. Мать, сестра — он не пролил по ним ни единой слезы, а они были ему безгранично дороже Тани. Он был суров с Таней, а она недоумевала. Но так ли уж это важно теперь, теперь, когда она стала ничем?
Он бросил фотографию в чемодан и взял икону. Голубовато-белые ангелы были бесконечно печальны. Сколько уж длится их путь! И когда Евгения не станет, они будут идти и идти, и однажды наступит день, когда никто не сможет вспомнить, кто они и откуда. Этот путь, только он и есть. Раз нет Бога, так ли уж важно, что он не был добр к Тане? Да, чувствовал он, это важно. Но это было не более чем чувство, какая-то тяжесть внутри него. Он смел крошки с лохматой зеленой скатерти и завернул в нее икону.
Пэтти… теперь она так далеко, будто в ином времени. Он уже отвел от себя боль тоски по ней. Боль отделилась, осталась всего лишь печаль. Он любил Пэтти, потому что она была неудачницей, как и он сам. Но ее неудачливость абсолютно отличалась от его собственной. По-настоящему понять беды друг друга они не могли. Он не мог ввести Пэтти в свое прошлое, а ведь он и был своим собственным прошлым, мрачной оболочкой вокруг драгоценного камня детских лет. Он не мог вместить Пэтти. Он никого уже не мог вместить. Конечно, он простил Пэтти, он все понял, по крайней мере, постарался понять. Но когда она вдруг уехала, ему стало легче, он решил: значит, так надо. Она сулила ему счастье, но кто знает, что ждало их впереди. Стареть — значит понимать, что счастье или печаль зависят не от обстоятельств, а от сознания. Он — прогорклый человек и никогда не сделает счастливым другого, никогда не обретет свой дом.
Ногой он нащупал под полкой какой-то предмет. Книжка. Надо пойти в зал и положить в коробку. Стараясь ступать как можно тише, он прошел через пустую кухню. Топот шагов казался чем-то неподобающим, будоражащим отзвуки, которые уже умерли. Под лестницей было темно. Он вышел на свет и вдруг остановился: кто-то был в зале. Потом он разглядел, что это — всего лишь миссис Барлоу. Он уже хотел окликнуть ее, но потом понял: она ведет себя как-то странно. Она присела на корточки у коробки с книгами, потом опустилась на пол, прижавшись головою к коробке. Он расслышал тихое всхлипывание. Миссис Барлоу плакала.
Евгений осторожно отступил под лестницу и на цыпочках прошел через кухню. Книжку он оставил на кухонном полу. У миссис Барлоу какое-то горе. Но он не хотел ввязываться. О ком или о чем она плакала там, в пустом зале, он не знал. Миссис Барлоу всегда была для него, в сущности, посторонней, и тайна ее слез вскоре перестала его занимать. Он вновь занялся вещами. Третий чемодан был почти собран. Приемничек он уложил рядом с иконой и вокруг натолкал газет. Осталось уложить шкатулку.
Евгений взял ее в руки. И вдруг память всколыхнулась в нем. Он задохнулся, кровь бросилась в лицо. Он вспомнил… В столовой, в их загородном доме, была точно такая же шкатулка. В ней он держал сахар для своего маленького белого английского терьера. Однажды полудикие мастифы, охранявшие дом, набросились на песика и загрызли. Он помнил, как лакей принес безвольно свисающий маленький трупик. Значит, слезы, которые так таинственно навещали его, которые и сейчас наворачивались на глаза, были не о матери, не о сестре. А может, все-таки и о них? Да, он оплакивал и их и себя. Это была первая в его жизни трагедия.
