— О всемилостивый Господь, — наконец заговорила она. — Я знаю, что прошлого не воротишь. Но почему именно сейчас? Почему забрали Мизинчика? Если в этом повинна я, умоляю, сжалься над старухой, сидящей перед тобою.
По обветренному лицу потекли слезы, капая на белое сари. Она опустила ладони с обеих сторон серебряных качелей и уставилась на Радху и Кришну. Их взгляды были все так же суровы, багряные тилаки на лбах рассекали серебряные лица кровоточащими ранами.
— Возьми все, что захочешь, даже отними у меня жизнь, — взмолилась Маджи, — но только прошу, верни Мизинчика целой и невредимой.
Пандит-джи приехал в личной храмовой машине — роскошной «шевроле импала» с широкими крыльями, которую один верующий, что зарабатывал на жизнь киноафишами, выкрасил в шафрановый цвет. Этот верующий также нарисовал сзади бога Ганешу, полагая, что это изображение заставит других водителей-индусов сохранять почтительную дистанцию. Однако таланты художника значительно превосходили его проницательность, и портрет Пшеши получился чересчур реалистичным: огромный живот наползал на стреловидные задние крылья, а слоновий хобот завивался вокруг запасного колеса с хромированным ободом, установленного сзади. Поэтому с полдюжины шоферов ежедневно норовили врезаться в машину, словно принося неплановые жертвы богу.
Помощник Пандит-джи, молодой красавчик с густой копной волос, втащил в зал жреческий инвентарь: железный кунд[171]для священного огня, плоские деревянные палочки, стальную вазу с маслом гхи, камфарные шарики и самагри для пуджи — ароматическую смесь из семян лотоса, меда, сахара, куркумы, ярко-красного порошка синдур[172], а также сухих цветочных лепестков и специй. Мальчик положил на пол толстую вишневую подушку. Пандит-джи шлепнулся на нее и, скрестив ноги в позе лотоса, энергично закачался взад-вперед, чтобы ягодицы раздвинулись на всю ширину подушки. Едва помощник установил кунд с дровами и камфарой, жрец закрыл глаза и задумался над тем, что волновало его всю дорогу: зачем понадобилось совершать среди ночи этот хаван! И сколько ему заплатят за вызов на дом?
Он быстро осушил стакан кипяченого буйволового молока, подслащенного большим куском нерафинированного сахара с мускусным привкусом.
— Эй, — окликнул он мальчика, отрыгнув, — все готово?
— Да, Пандит-джи.
Жрец нехотя открыл глаза и увидел Маджи с семейством, что расселось вокруг железного кун-да на белых простынях. Гораздо сильнее, чем это зрелище, воодушевило его тхали с кокосами, бананами и медом, стоявшее рядом. Из железного сосуда вырвался огонек и повалил дым.
— Ну, и что же у нас произошло? — спросил жрец своим высоким голосом, воздев очи горе, словно уже знал ответ.
— Похитили Мизинчика, — запинаясь, ответила Маджи.
— И Милочку, — добавил Нимиш.
— Это все айя, которая служила у нас много лет назад, — пояснила Савита. — Она ведьма!
— Ого, — безучастно отреагировал жрец. — Куда только катится Бомбей! Все эти невежды считают, что шантажом можно выбиться в люди.
— Шантаж? — переспросил Нимиш и почему-то успокоился. «Ну конечно, это просто шантаж, — рассудил он про себя, — айя только на это и способна».
— Тут еще кое-что, — скрепя сердце сказала Маджи.
— Да?
— Призрак.
— Призрак? — переспросил жрец надтреснутым голосом и нервно заерзал, теребя священный шнур на груди, словно лишь он мог его защитить.
— Ко мне вернулась моя доченька! — Савита крепко обхватила руками грудь, откуда по-прежнему сочилось молоко.
— Прогоните ее! — пискнул Туфан, в отчаянии сжимая джутовый пистолет.
— Оставьте ее здесь! — Савита влепила Туфа-ну оплеуху.
— Я выскажу необходимые просьбы, но на все воля Божья, — сказал Пандит-джи, решив, что семейство Митталов разом сошло вдруг с ума, окончательно и бесповоротно.
Такое иногда случается. Внешне благополучные семьи разваливались от многолетних болезненных процессов, а затем обращались к нему за волшебным лекарством. Эти семейные тайны он прятал в своем животе — вместительном, как у Будды, глотая каждое лакомство, отрыгивая и наслаждаясь вновь его вкусом. Ведь любой секрет был сдобрен неоплатным долгом и приправлен деньгами и подарками, дабы жрец держал язык за зубами.
Пандит-джи поправил священную нить на жирном брюхе и запел, подливая масло гхи в огонь, грубо обрывая лепестки и без разбора швыряя их туда же.
— Сваха![173]— произнес он в конце фразы и величественно воздел раскрытую ладонь к небесам.
Словно по команде, все члены семейства бросили в огонь по горстке сухих цветочных лепестков и камфарной самагри, пламя затрещало и разгорелось.
Пандит-джи больше часа бубнил мантры, изредка зевая и почесывая подмышки. Он мысленно вернулся в детство, когда его звали просто Чоту Моту — «толстячок», а отец совершал точно такие же ритуалы. Левое плечо отца было трижды обмотано белой ниткой, а на лбу, руках и груди красовались полосы, нарисованные белым пеплом, — символы «дважды рожденного»[174]. Затем Пандит-джи с удовольствием сравнил груди Маджи и Савиты, прибавив очки Маджи за громадные размеры, но под конец выбрал все же пухлые и упругие Савитины. Жрец представил, как запускает ладонь в ложбинку, натирает соски красным рассыпчатым синдуром, а затем учтиво трубит в каждую грудь на прощанье.
— Сваха, — произнес он вновь.
Дхир и Туфан заснули, привалившись головами к дивану. Маджи заволновалась, как бы тантрист не явился еще до ухода Пандит-джи, и дала знак Кунтал, чтобы та принесла завтрак, приготовленный Канджем. Заметив беспокойство Маджи, Пандит-джи резко прервал свои молитвы и благословил пищу, взмахнув рукой над тхали вермишели, сваренной с миндалем в молоке. Отказавшись от приборов, жрец запихивал лапшу пригоршнями в рот, покачиваясь от удовольствия.
Маджи тайком подала знак помощнику Пандит-джи, что пора упаковывать инвентарь.
— К чему такая спешка? — спросил жрец. Ему хотелось еще посидеть перед кундом, в окружении своих верных слуг — принадлежностей для хавана.
По окончании трапезы Маджи сунула в руку Пандит-джи толстый красный конверт. Жрец сначала отпихнул его от себя, точно скверну, но потом проверил его толщину. Маджи расщедрилась. Он удовлетворенно рыгнул.
