не появлялся. Я сам будил пацанов, сам проводил физкультминутку. Вернее физкультчас. Шипко приходил уже перед завтраком. Что, блин, за новости?
А что, если… Внутри меня закопошилась и начала робко поднимать голову паранойя. Сразу же возникло подозрение, вдруг это не первый визит Панасыча в нашу спальню ночью? Звучит, конечно… отвратительно. Я бы точно не хотел, чтоб какой-то мужик в темноте наблюдал, как я сплю. Особенно, если этот мужик носит форму сотрудника НКВД. Тут даже без всяких двузначностей и так картина хреновая.
Тем более, у меня, например, есть опасная привычка, как выяснилось. То орать, то разговаривать во сне. Еще в детском доме об этом пацаны говорили. Мол, по немецки пару раз трындел, не просыпаясь. И главное, если что, даже на родителей не спишешь. Не скажешь, будто с ними все детство в Берлине провёл. Потому что у Реутова нет родителей. Версия про внезапное озарение и проснувшуюся гениальность тоже сразу отметается. В нее никто не поверит. Это — первое. А второе — за такую гениальность вообще могут башку отбить. Вдруг я — шпион.
Звучит, конечно, бредово. Последние до хрена лет Реутов провел в детском доме на глазах у кучи людей. Кто там мог меня завербовать? Учитель труда в свою секту творцов табуреток? Но вот если, к примеру, сопоставить эти странности с желанием Бекетова засунуть меня в секретную школу, да еще если учесть его покровительство… Товарищу Бекетову может это сильно аукнуться. Он-то как раз под врага народа за моё-моё прокатит. И никто здесь не будет искать факты, доказательства или проводить расследование. Только вместе с Бекетовым и я окажусь в числе неблагонадёжных.
Может, Шипко вещи, к примеру, проверяет? Или тумбочки осматривает? Мало ли. А что? Тихо вошёл, шкаф открыл, проверил на запрещёнку. Вдруг Подкидыш тайные записки Троцкого хранит.
Спят детдомовцы как убитые. Это факт. Я, правда, не знаю, на кой черт Панасычу могло понадобиться делать осмотр в ночи, когда мы весь день в бараке отсутствуем. Заходи, ковыряйся, сколько хочешь. Но с другой стороны, ему вообще ничего не могло понадобиться в спальне детдомовцев на рассвете. Или… О-о-о… А может это он так со своим осведомителем общается? Пока остальные спят, заходит, будит крысу и они удаляются на приватный разговор.
Конечно, я и сам прекрасно понимал, что обе причины притянуты за уши и выглядят совершенно бредово. Но они хоть как-то объясняют присутствие Шипко. И звучат всяко лучше, чем мысли о маньячных наклонностях Панасыча к наблюдению за спящими людьми.
— Есть чего бояться, Реутов? — Шипко повернул голову и посмотрел на меня. Спокойно так посмотрел, без эмоций.
В предрассветной тишине, под методичные звуки, которые издавали дебильные часы с кукушкой, это выглядело особо атмосферно. Прямо как сцена из триллера. Панасычу осталось только поднять руки вверх и расхохотаться злодейским бу-га-га.
— Нет, конечно. Просто Вы тут стоите… А Вы чего, кстати, стоите? — я демонстративно зевнул и лениво почесал пузо.
Типа, сложившаяся ситуация меня вообще ни капли не напрягает. Хотя, на самом деле, конечно, это не так. Напрягает. Очень даже сильно.
— Можете сегодня спать подольше. Пробежки и занятий не будет. На завтрак пойдете как обычно. После завтрака всем быть готовыми. Одеться соответствующим образом. Ты отвечаешь за дисциплину. Спрошу по всей строгости, если что. Ясно?
— Конечно, ясно, товарищ сержант государственной безопасности, — я, как китайский болванчик, замотылял головой.
А сказать хотелось совсем другое. Сказать хотелось, ни черта не ясно, Шипко. Ни-че-го-шень-ки!
— Вот и хорошо… — Многозначительно произнёс воспитатель, а потом просто развернулся и вышел из комнаты. Ни тебе «до свидания», ни хотя бы привычного «едрить твою налево».
Я еще несколько минут пялился на закрывшуюся за сержантом дверь в тихом офигевании. Затем плюнул на все и завалился спать. Раз уж выпала такая возможность, грех ею не воспользоваться. Я же не дурак. Тем более, думать можно хоть до усрачки, пока мозг не закипит, но это вообще ничего не даст и ничего не изменит. Меня уже напряги последних дней делают сильно уставшим. Вырубился, кстати, в одну секунду. К счастью, никаких видений больше не прилетало. Я словно в черную пустоту провалился.
Проснулся от того, что какая-то сволочь активно трясла мое плечо. Сволочью оказался Старшой. Я на этот раз махать руками не стал. Просто резко вынырнул из сонной пустоты и уставился на взволнованное лицо Лёньки, который таращился так, что его глазные яблоки вот-вот могли вывалиться к чёртовой матери.
— Реутов! Реутов, ты чего дрыхнешь, скотина такая?! Нам сейчас Шипко ноги вырвет, будем калеками ползать! Проспали! Проспали, мы! Бежать надо!
— Да не проспали, не ссы… — я отпихнул Лёньку и посмотрел на часы. До завтрака как раз оставалось минут сорок. — Шипко заявился с самого утра, солнце ещё даже не встало, и сказал, сегодня у нас праздник. Никаких занятий. И кстати, да… Спите так, что хоть свадьбу играй. Хрен кто пошевелился, пока мы с Панасычем разговаривали.
— Ничего себе… — Корчагин, который с ошалевшим лицом прыгал по комнате, пытаясь нацепить на себя спортивки, завис прямо с одной штаниной, натянутой на ногу. — А я проснулся, думаю, вот это номер. Все дрыхнут. Ты дрыхнешь. Давай быстрее пацанов будить. К тебе не полез сразу. Ты пристукнутый. Начнёшь опять драться, как вон, с Подкидышем вышло.
Я еще раз заверил детдомовцев, что все хорошо и нам просто надо спокойно сходить в столовую, вернуться, а потом готовиться к мероприятию. Чем мы благополучно сейчас и займемся.
— А чего, Панасыча не будет? — Удивился Подкидыш.
— Нет. Велел, чтоб сами, — ответил я Ваньке, который из-за отсутствия воспитателя даже немного расстроился.
Как говорил один мой товарищ в прошлой жизни, с утра себя в зеркало не похвалишь, весь день, будто оплеванный. Так и у Подкидыша. С Шипко не полаялся — жизнь потеряла краски.
Мандраж у пацанов начался после того, как мы вернулись в барак. Они с безумно-фанатичным блеском в глазах кинулись перебирать шмотки, дабы остановиться на самом лучшем варианте. Прям как на свадьбу, ей-богу. Отутюженные брюки придирчиво осматривались на предмет незапланированных складок, белые рубашки инспектировались на наличие микроскопических пятен. Иванов вообще уже третий раз шмотки переглаживал, пытаясь добиться одного ему ведомого идеала.
