нашего нехитрого студенческого быта никому не рассказывал. Узнал только Ленька, но от него мы, в общем-то, и не собирались скрывать — друг все-таки. Строгая Владлена Никитична по-прежнему полагала, что я — то ли родственник, то ли хороший знакомый Дмитрия Олеговича, радовалась новой шали и перестала придираться ко мне по пустякам. Даже кастелянша по ее просьбе выдала нам с Валькой на комнату два совершенно новых комплекта кипельно-белого и отутюженного постельного белья, а не старые застиранные простыни, как раньше. Поэтому, уплетая на обед свежеприготовленные макароны по-флотски, я с удовольствием отметил, что жизнь наша стала гораздо проще и вольготнее. Все же здорово иметь полезные знакомства в жизни!
На мои ночные бормотания Валька больше не жаловался. Может, это у меня было просто от усталости? Сейчас, когда наша с отцом разработка, в которой раньше помогал пожилой профессор, стала двигаться в гору, и мы вот-вот должны были завершить разработку симулятора, я стал гораздо спокойнее, веселее и даже в кои-то-веки выбрался в выходной в кино вместе с Валькой.
— В конце концов, нужно и отдыхать, — разумно рассудил товарищ, натягивая джинсы, подаренные Тамариным папой. — Пошли. Ты все за своим компьютером торчишь, того и гляди, на Макарского походить станешь. Кстати, как он там, не нашелся?
— Болеет вроде, — скормил я товарищу придуманную отцом легенду. Пока все было так, как и задумывал отец: он сказал в деканате, что пожилой математик по рассеянности пошел вечером домой без плаща, сильно простудился и заболел. Отец якобы наведывался домой к Игорю Михайловичу, чтобы занести плащ, но тот, кашляя через дверь, сказал ему, что очень сильно болит горло, заражать он никого не хочет, дверь открывать не будет, а больничный принесет позже. Зная странноватого математика, никто этой выдумке не удивился, только пожелали ему скорейшего выздоровления порадовались, что больше не уходит каждый день по коробке мела из преподавательской.
Фильм, на который мы пошли, Вальке не очень понравился. В ту субботу мы поздно выбрались на прогулку, и билеты остались только на один фильм — «Курьер». Этот шедевр Карена Шахназарова я, хоть и был самым настоящим зумером, который научился обращаться с планшетом раньше, чем читать, видел множество раз, но сегодня еще раз с удовольствием пересмотрел. Это же совсем другая атмосфера! Я смотрю фильм, который в этом мире еще только вышел. И люди вокруг просто сидят и увлеченно смотрят. Ни у кого в руках нет литровых бутылок колы и огромных ведер поп-корна. С таким добром в зал просто не пустили бы. И сразу фильм начинается, никакой тебе рекламы на полчаса. Никто не светит телефоном в темноте. Нравятся мне кинотеатры восьмидесятых! А Валька вышел недовольным и начал бурчать.
— Лучше бы подождали до завтра и на «Шерлок Холмс. Двадцатый век» сходили, — сетовал он, мрачно поддевая и подбрасывая камушки носком ботинка, когда мы шли обратно. Один чуть не залетел мне прямо в лоб. — Ой, прости…
— А чем тебе не понравилось кино? — удивился я, успев прикрыть лоб ладонью. Я, хоть и родился через много лет после выхода фильма «Курьер», но очень любил этот фильм, а шутки героя Федора Дунаевского выучил почти наизусть. В семье они у нас были в ходу. Помню, когда я получил диплом, и отец сказал, мне что нашел для меня вариант работы, я сразу спросил: «Надеюсь, не ниже замминистра?». А когда мама говорила: «Снимай ботинки», я всегда спрашивал: «А носки тоже снимать?»
— Странный какой-то тип этот Ваня, малахольный, — пожал плечами Валька. — То ему не так, это не этак. Работать особо не хочет, только с мамой своей песни поет и какие-то странные комплименты девушкам отпускает. «У моей мамы ноги тоже длинные» — «Интересно было бы посмотреть». Да если бы я такое Томке сказал, она бы меня больше на порог не пускала.
В отличие от Вальки, я считал героя Дунаевского очень интересным парнем, а его склонность к эпатажу мне даже нравилась. Хотел бы я быть похожим на него. Видимо, потому я сам в жизни — довольно стеснительный и замкнутый. В школе я каждый раз отчаянно краснел и заикался, когда меня вызывали к доске. Ладно, о вкусах не спорят. Каждому свое. Может, и правда я — какой-то чересчур взрослый для своих лет. Попробую-ка сменить тему на более веселую, тем более что Валька обожал всякие приколы и розыгрыши.
— А вы на картошку уже съездили в этом году?
— Ну да, конечно, — Валька удивленно посмотрел на меня. — А я не рассказывал? Как обычно, запрягли всех добровольно-принудительно. Как раз когда ты в больничке лежал. Я же поэтому и не смог к тебе зайти ни разу. Так бы пришел, конечно.
— А что делали?
— Ну, в спортзале каком-то старом нас поселили. Матрасы на пол положили. Они какие-то вонючие были, и все после них чесалось. Я, кстати, в первый раз в этом году на картошке был. Когда учился в Ленинграде, то не поехал — там мама приболела, а отчим в командировке был. Ну, болван этот старый. Я тебе про него рассказывал. В общем, я отпросился, чтобы маме помочь. Как-то отпустили, а я даже особо не надеялся, когда в деканат ходил.
Про отчима Валька рассказывал. Тот хорошо относился к его матери, но пасынка не то чтобы невзлюбил, а, скорее, воспринимал его, как ненужную мебель, которую жалко выкинуть. Бесконечно твердил бедному затюканному пацану, что пора бы ему идти на завод работать, а не сидеть у родителей на шее «со своим институтом». В конце концов, Валька психанул, забрал документы и перевелся в московский ВУЗ. Так проблема решилась одним разом.
— Ладно, а на картошке-то что было? — я вновь попытался перевести разговор в позитивное русло.
— О, я не успел тебе еще рассказать? Да там много всякой хохмы было. Короче, в первый день, вечером, когда уборка уже закончилась, сидели мы в этом зале. Кто на гитаре играл, кто книжку читал. Я от скуки в блокноте рисовал. Слышу, в углу какой-то шорох. Поворачиваю голову — а там Петька Сазонов, с первого курса, помнишь? Сутулый такой, через три комнаты от нас живет.
Я кивнул. Сазонова я помнил. Его помнили все и жутко не любили. Дело в том, что от остальных студентов Петька отличался прямо-таки патологической жадностью. Нет, ребята старались не наглеть, и если брали что-то в долг, то возвращали:
