хватало сгинуть в самый неподходящий момент. Давно с ним такого не было. Тяжело дыша, он следил за милой буфетчицы, суетившейся возле небольшого бидона и через секунду перед ним уже стоял стакан с компотом. Нет, он не сгинул. Все обошлось. Реальный Питер вокруг благоухал котлетами и щами, которые уже разливала по тарелкам зеленоглазая Ветка.
— Может бульончику, — неожиданно предложила она. — Сегодня обещали магнитную бурю. У самой голова трещит. Я тебя понимаю.
— Странное имя. Ветка, — начал Саня.
— А это меня так тетя Лена зовет. Вообще-то я Виолетта. Но это больше для артистки подходит. А мне и Ветка сойдет, — улыбнулась она.
— А ты знаешь где тут Евлампия Серёдкина живет? — спросил, осторожно прихлебывая из стакана.
— Лампада Федоровна? Знаю, конечно. Я вот ей куриный бульончик наливаю. Она такая старая, что ничего не ест уже. Может ложек пять куриного съесть за весь день. Ой, не дай Бог так зажиться. Она тут давно уже. Но в последнее время совсем слабая стала. Не говорит, но все понимает. Я ее кормлю с ложки. Мне доверяет, — водружая на металлическую тележку миску с бульоном, заметила серьезно. — Вот еду кормить. — А тебя на кухню взяли? Зовут то как?
— Саня, — ответил глухо, снова сунув нос в компот. Голова мутилась, сердце билось возбужденно. Определенно другого шанса не будет и, наконец, он решился. — Мой родственник… прадед. С Евлампией Федоровной вместе революцию делали.
— Да, ты что! — неподдельное изумление отразилось на конопатом личике. — Какую?
— Ну, эту. Эсерскую.
— Прикольно!
— Слушай, а ты можешь у нее спросить помнит она Саньку Чепухина? Ну, или товарища Алекса. Говоришь она еще в уме.
— Ладно. Ты тут посиди, я развезу и спрошу.
То как неожиданно быстро и легко все получилось невероятно приободрило и обрадовало Санька. Не нужно никаких захватов и террора, сейчас пойдет и спросит. Если не вспомнит, то и ладно. Не судьба значит. И даже как-то светлее стало на душе. Через стеклянную дверь он видел Ветку в смешной шапочке с цыплятами, катящую тележку с едой по длинному коридору. «Хорошая какая», — подумал ей вслед и придвинул тарелку с бульоном.
Минут через двадцать Ветка закатила пустую тележку и загадочно взглянула на Саню.
— Она его помнит. И даже показала мне фото твоего деда и себя в молодости. Там на фотке мужик с бородой и она. Такая хорошенькая! А внизу выдавлено «Санкт-Петербург 1908». Прикинь? Зовет тебя.
Осторожной рысью он крался по коридору. Встретить на пути такого же простодушного чела, как эта зеленоглазая Ветка еще раз ему вряд ли удастся. Тревожное возбуждение обострило и слух и взгляд, ставшийся ястребиным. Но все обошлось. Коридор был пуст. Чуть замешкавшись возле приоткрытых дверей восьмой комнаты, он вошел исполненный духом благоговения и страха, как бывает у входящих в церковь неофитов.
Напряженная тишина сводила с ума. Возле стола в инвалидном кресле, за спинкой которого невозможно было различить сидящего, была она. Его не сбывшаяся любовь. Белокурый ангел, в одночасье ставший демоном революции.
Пьянея от воспоминаний, Саня боялся взглянуть в ее теперешнее лицо. Как мог оттягивал этот миг.
На столе лежала раскрытая жестяная коробка, местами ржавая, с полустертыми надписями. Но все же читаемыми «ЖОРЖЪ БОРМАНЪ С-Петербургъ МИНДАЛЬ ТЭБРИЗЪ». Затянутая в корсет черноволосая девушка на картинке ничем не напоминала его возлюбленную, разве что изобразивший ее художник жил с ней в одно время. А вот внутри коробки, под залитым сургучом клыком-пузырьком профессора Пеля, тускло поблескивало фото. То единственное, хранящее в ее чертах еще покой и невинность.
Он глядел в окно. Она молчала. В какой-то момент ему показалось, что в кресле и вовсе никого нет, но налетевший ветер раскрыл форточку и подхватив подол серого платья, будто нарочно показал ему — она здесь.
— Ева, — тихо позвал Саня, — Ты меня слышишь?
Ответа не было.
Он сел на край аккуратной постели, застеленной пикейным одеялом в бледных маках и, обхватив руками голову так, что все звуки мира перестали существовать, сказал все, что не сказал ей тогда в 1908 в Крыму у моря. Он по-прежнему любил ту прекрасную, легкую, нежную барышню и не хотел думать о том, что случилось позже. Теперь, когда газ Пеля у них в руках — не тронутый и всемогущий эликсир жизни! — они могут повернуть время вспять. Вернуться на век назад и быть счастливы. Колдовской газ и порошок профессора дадут им то, что никому не удавалось в этом мире — прожить жизнь заново!
Говорил быстро, сбивчиво. Закончив, подошел ближе, по-прежнему, избегая прямого взгляда, взял из жестяной коробки рубиновый клык.
— Сейчас я открою флакон и мы вдохнем вместе. — Он был уверен, что Ева слышит и готова к путешествию вспять.
Раскрошившийся под зубами сургуч, щипал язык, царапал щеку, но Саня не замечал боли. Пробка от флакона под его дрожащими пальцами казалось горела и плавилась.
Он встал на колени и развернул к себе кресло. Невероятно легкое, словно пустое. Какой же он жалкий трус! Нет! Он не может и не хочет помнить ее старухой. Только легкая, нежная, светлая юность. Только праздник, только радость и упоение жизнью. Пусть в прошлом веке, но с ней. В каком-то помутнении рассудка, в сладостной эйфории, накрывшей с головой, он сорвал пробку и вдохнул, надеясь, что и Ева вдохнула.
Глава 20
Запах. Невероятно знакомый, навязчивый. Надо вспомнить, где прежде ощущал похожий. Зависший процессор мозга не хотел выдавать результата. Казалось, он будет бесконечно крутить колесо загрузки. Разгоняться, набирая обороты. Наконец в сознании одна за другой проплыли картинки: их деревенский сад, дом, комната бабки, шкаф… отъехавшая со скрипом дверца… точно! Он поймал его. Запах бабкиного шкафа.
Саня разлепил глаза и сразу зажмурился. Солнце стояло над головой, невыносимо яркое и горячее для осеннего Питера. Густой воздух гудел шмелями, птицы звенели на все лады, запах сводил с ума. Дернув пучок цветов, он поднес их к носу. Так и есть. Как же они назывались… Саня медленно перевернулся на бок и обомлел. Шалями между пологих гор лежали сиреневые заросли лавандовых кустов. Благоухали, ходили волнами под легким ветерком. Прежде он такого не видел. Крымская осень была не знойной, но яркой. А здесь вроде и не пахло ею. Нет. Это был не Крым. Что-то чужое ощущалось в воздухе, в блеске простого
