Настроение поднялось, и Спатц, поправив шляпу, начал пробираться сквозь толпу. Ему нужно было всего лишь пробормотать что-нибудь по-немецки, зная о пугающей силе этого языка, и он мог раздвинуть толпу, словно Моисей — Красное море.
Фон Галбан достал из нагрудного кармана билеты. Шум на набережной изводил его: портовые грузчики и матросы, пассажиры и их друзья, которые пришли попрощаться, тычки в спину. Беженцы. И он понял, что теперь он был одним из них, у него нет возможности ни выполнить поручение, ни вернуться домой. Он ощутил головокружение, будто стоял на подоконнике открытого окна, и у него не было другого выбора, кроме как прыгнуть. Ему нужно было преодолеть расстояние в восемь футов от причала до судна и взойти на борт. Возвращаться назад было безумием. Его депортируют в трудовой лагерь, как только он попадет в Париж.
— Привет, старик, — сказал Спатц.
Кордон впустил его так же легко, как распахивались перед ним двери клуба «Алиби». Он улыбался Гансу, но фон Галбан почувствовал, как в воздухе пахнуло опасностью, такой резкий пороховой запах.
— Как ты нас нашел?
Спатц пожал плечами.
— По кровавому следу.
Фон Галбан был поражен тем, как беспечно это было им сказано. Он подумал о двух убитых немцах и слабо кивнул.
— Где она?
— Осматривает свою каюту. Мисс Джонс очень беспокоится о своем багаже.
— Это точно, — он достал сигарету и предложил одну Гансу. — Но твой багаж остался, — заключил он. — Ты не едешь с ней?
— Как Анник? — спросил фон Галбан. — Как мои девочки?
— Хорошо.
— Они уже добрались до родителей?
Спатц не ответил. Их взгляды встретились. В глазах Спатца была какая-то насмешка, это напоминало то, как смотрит кошка, когда играет с мышкой.
— Чемодан, — продолжил Спатц, — когда я помогал тебе грузить его в Париже той ночью, то я подумал, что он тяжелый, как свинец. Я прав?
Он почувствовал шум в ушах, и понял, что слишком устал, чтобы бороться, чтобы продолжать притворяться.
— Спатц, зачем ты сделал женщину своим личным шпионом? Почему ты сам не сел позади меня в машину, если хотел узнать, что я везу?
— Потому что ты ни за что бы не согласился взять меня, — резонно ответил немец, — и не открылся бы мне так, как Мемфис. Я знал, что так будет. Я всегда этим пользовался.
В одну секунду вся картина предстала перед мысленным взглядом фон Галбана: женщина, ранимая, страдающая, несмотря на свое неповиновение, его вину и сожаление. Свою наивность, когда он полагал, что разделить опасность — значит разделить и правду. Он переложил уран из своего чемодана в ее, потому что считал, что это единственный шанс вывезти его из Франции. Он доверил джазовой певичке будущее французской науки. Чтобы отдать его в руки ее любовнику при первой возможности.
Она спускалась к ним по трапу, лучезарно улыбаясь, словно Спатц — единственный мужчина в мире, которого она когда-либо желала, словно весь этот день можно было считать прожитым не зря только потому, что он приехал. Фон Галбан наблюдал за происходящим, и ему показалось, что даже недовольные крики отчаявшихся людей за его спиной стихли на мгновение, словно в животном преклонении перед внешностью Мемфис, дурманящей дикостью ее взгляда, который мог заставить замолчать даже войну.
— Привет, малыш, — нежно сказала она и обняла Спатца, — Моей кровати хватит и для двоих.
Глава тридцать девятая
— Вы здесь неплохо устроились, — заявил Жак Альер, войдя в гостиную «Клер Ложи».
Вилла находилась на улице Рю Этьенн-Долле, не в самой бедной части Клермон-Ферран. Разместив «Продукт Z», как Альер предпочитал его называть, Моро и Коварски принялись прочесывать город в поисках свободного дома. «Клер Ложи» был летней резиденцией, которой владела одна семья из Парижа. Риэлторы были только рады сразу получить наличные в это неспокойное время, и Моро подписал контракт об аренде на месяц.
За следующие две недели дом, благодаря Коварски, преобразился. Свою собаку — волкодава по имени Борис — он разместил в гостиной, где уже была собрана и работала половина лаборатории Жолио. Обеденный стол теперь использовался для экспериментов. Даже на кухне в углу была установлена газовая горелка для импровизированной сварки и выдувания стекла.
Коварски не брился уже много дней. Казалось, он никогда не снимает лабораторного халата, в одном кармане которого всегда лежит кусок хлеба, а в другом — очки для чтения. Он был счастлив оттого, что убежал от войны и мог теперь спокойно работать. Он рассказал Альеру, что старается запустить то, что он называл дивергентной цепной реакцией, в смеси окиси урана и тяжелой воды. Альер догадывался, откуда Лев взял дейтерий[107], но решил не спрашивать его об окиси урана.
— Вы слышали что-нибудь о своем коллеге, герре фон Галбане?
— Ни слова, — радостно сказала Коварски. — Но у Ганса все хорошо. Он появится. Как дела в Париже?
— Tres mal[108]. Вы слышали, что бельгийцы сдались?
— Три дня назад. Двадцать восьмого мая. У меня включено радио, — Коварски больше любил слушать свои пластинки, которые ему удалось привезти с собой на юг в грузовике вместе с волкодавом. Ему нравились русские композиторы-экспериментаторы, негармоничные и противоречивые, как беспорядочное движение ядерных частиц.
Он откусил кусок хлеба.
— Чертовы бельгийцы. Сами распахнули парадную дверь, а британцы удирают через черный ход, — он пожал плечами. — Что если немцы не пойдут на Париж?
— Со стороны правительства были совершены большие ошибки, — сказал Альер медленно, как будто эти слова были государственной изменой. — Vous n'avez aucune idee…[109]
Как рассказать ученому о плохой работе разведки, ошибочных выводах, пререканиях и страхах стариков? Это больше не имело значения. Все в Министерстве вооруженных сил знали, что война проиграна. Через несколько дней правительства уже не будет. Почти по всем дорогам в Арденнах шли танки, а два миллиона французских солдат были убиты или попали в плен. Только французы еще во что-то верили.
— Тогда это великая страна, — вздохнул Коварски. — Я никогда раньше не видел Оверна. Моро здесь вырос. Он любит эти горы. Даже воздух здесь другой, Альер. Более насыщенный и свежий. Скорей бы уж привезти сюда семью.
Альер мог бы рассказать Коварски, что он — на волосок от интернирования, и вся его семья тоже; однако хотя он уже сталкивался лицом к лицу со смертью в норвежском аэропорту, в других ситуациях он был трусом. Когда ночью за Коварски придут, его уже здесь не будет.
