Матрона (которая тогда не была матроной, даже фальшивой, ей было лет семь или восемь от роду) села на телегу в ближайшем городе, по моим представлениям это должен был быть Дублин или Лимерик, и в пригоршне она сжимала горсть зубов, вырванных жестоким старым дантистом, который только рвал людям зубы за деньги и больше ничего не делал. Ей дали понюхать усыпляющий газ, и ее мутило, и ей было худо, и она брела домой, а по подбородку струилась кровь. У нее хватило денег расплатиться за поездку на телеге, но слишком кружилась голова, чтобы рассуждать здраво. От воспоминания у Матроны задрожали губы, она махнула рукой и затолкала платок под стекла очков, и смотреть на это сил не было. Тут и робот бы расплакался.
Со стариками сложнее, в смысле слез, – у одних глаза и так постоянно слезятся, а другие просто не вполне в сознании. Единственным явно несчастным мужчиной был Хозяин, который страдал от растяжения сердца (и алкоголизма). Хозяйское растяжение сердца подтверждало теорию, которую я несколько раз слышала, что перелом лучше, чем растяжение. От растяжения слабость сохраняется навсегда, в то время как перелом срастается и остается тонюсенький шрам, различимый только на рентгене. Растянутое остается растянутым, а если вы понадеетесь, что оно окрепло и увеличите нагрузку, все опять растянется, и вы шлепнетесь на пол (это что касается растяжения лодыжки, но и с сердцем наверняка дело обстоит схоже). Но, в отличие от Матроны, хозяин и не думал плакать. Он был из тех аристократов, что говорят неразборчиво, как младенцы, ведут себя так, словно вокруг бесконечная вечеринка, а они расхаживают, позвякивая кубиками льда в бокале с виски. Вроде как моя мама раньше, только она предпочитала виски безо льда.
За кухонным столом мы завели беседу о слезах. Сестра Эйлин рассказала о своей тетушке, которая никогда не позволяла себе плакать, даже если случалось что-то ужасное, а такое случалось постоянно, но тетушка смирялась и продолжала жить и в итоге взорвалась от подавленного горя. Не как бомба взорвалась, а как коробка с прокисшим соком. И в итоге загремела в психушку на некоторое время. И ее там учили плакать, специальный терапевт по плачу, который орал на нее: «Плачь, Нора, плачь!» И тетушка заплакала. И стала как все нормальные люди. Плачет над рекламой хлеба и т. п. и когда в жизни или по телевизору происходит что-то очень хорошее или очень плохое.
26
Мордашка Финлейсон[49]
Моим свадебным подарком маме и мистеру Холту стало то, что я начала с чистой страницы учебу в школе – в смысле посещаемости. Я ничего им не сообщила – на случай, если ничего не выйдет. Итак, я отправилась в школу в свежеотглаженной блузке и даже с шикарным портфелем моей сестры. Я выглядела как человек с серьезными намерениями.
Первым уроком был сдвоенный французский, но мадам Перри отправила меня на урок европейских исследований – альтернатива для получающих общеобразовательный аттестат.
– Quoi? [50] – переспросила я.
– Tu es dans la classe inférieure [51], – виновато ответила мадам Перри.
Я отправилась к мисс Питт.
– Меня, как вижу, перевели в класс недостаточно успевающих, – сказала я.
– Да, совершенно верно, – согласилась она. – Ты можешь попасть в группу уровня «О», если я смогу еще раз встретиться с моим отчимом. – Так и заявила, напрямую.
– Но я уже устроила встречу, и я не виновата, что молочник привез его обратно в «Райский уголок».
– Ага! – щелкнула она пальцами. – То есть это был молочник?
– Ну, точно не знаю, но слышала, что так, – сказала я, мысленно кусая локти.
– Устрой мне встречу – в церкви, на концерте, в чайной, неважно. Просто сделай это – и сразу попадешь в другую группу, поняла, Лиззи?
– Да, – ответила я. – Попробую.
На шестнадцатилетие Майк подарил Миранде кассету с записью, где он поет «Глупые песни о любви» Пола Маккартни. В жизни не слышала ничего прекраснее, романтичнее, задушевнее, это было даже печальнее, чем Пёрселл. Миранда поставила кассету на своем «панасонике» во время перерыва на кофе. Но, по-моему, ей следовало сохранить это в тайне.
Я подарила ей открытку и бамбуковую чесалку для спины, которую купила в «Вери Базаар» на Сильвер- стрит. Каждый попробовал ею почесаться. По общему мнению, это настоящее блаженство, и всем захотелось такую же.
Сестра Салим подарила ей книжку «Дневник Анны Франк», которую, по ее словам, должен прочитать каждый подросток в мире и обдумать, как ему повезло в жизни. (Если, конечно, он не живет под оккупацией и не попал в заложники.) Миранда была очень взволнована, получив «Дневник Анны Франк». И все вертела и вертела книгу в руках.
Уверена, она никогда не слышала об Анне Франк, потому что сказала:
– Ужасно хочется поскорее прочитать о приключениях Анны. – А поймав несколько недоуменных взглядов, сразу же отвлекла всех, воскликнув: – Черт побери, Анна Франк – вылитая копия Лиззи.
И все сразу бросились рассматривать фотографию Анны Франк, а потом меня, а потом опять Анну Франк. Было ужасно неловко, потому что никто не хотел признавать – из-за ее трагической судьбы никому не хотелось выглядеть пошлым, обсуждая внешность Анны Франк, – но сходство было несомненным.
Я пожалела, что подарила Миранде чесалку для спины, лучше бы обошлась одной открыткой.
Салли-Энн отыскала меня в прачечной, я складывала женские платья. Она сказала, что Матрона срочно зовет меня в комнату номер 9 – комнату мистера Годрика. Я потрусила наверх, искренне надеясь, что мне намерены сообщить, что все трое – Матрона, мистер Годрик и Рик – собираются сбежать все вместе, как только он поправится. Но когда я вошла, Матрона, вся в слезах, складывала со звяканьем какие-то чудовищные инструменты и лотки. Ей нужна моя помощь, чтобы обмыть мистера Годрика, сказала она. Я не поняла, что она имеет в виду.
– В каком смысле обмыть его? – спросила я.
– В том смысле, что он умер, скончался и, мать его, мертв, – сказала она, указывая на кровать. – Сама посмотри.
И – да, он лежал там, мертвый.
– Так что нужно обмыть его.
– Не думаю, что вам следует проводить эту процедуру в вашем расстроенном состоянии, – твердо сказала я. Да и сама я не хотела этого делать. Я никогда прежде не обмывала мертвое тело (и даже не знала, что это такое) и правда не хотела никак в этом участвовать – даже при нормальных обстоятельствах.
Потом Матрона сидела на кровати – подвинув покойного – и рассказывала мне, как они с мистером Годриком планировали уехать в его дом в Стоунигейте, где она
