я. – В смысле, черт побери!
– Аминь, – подвела итог пациентка.
Я бросилась вниз, поймала сестру Салим в хозяйском уголке.
– Я хочу попросить вас о громадном одолжении.
Я мало что рассказала про Карлу Б, кроме того, что она асексуальна. В последнее время она начала мне нравиться, ну, скорее, я стала относиться к ней с сочувствием – после того как мы однажды обсуждали школьную жизнь и она сказала: «А я любила понедельники», и это прозвучало так грустно, я даже подумала, что ей, должно быть, несладко приходилось дома. По-моему, если тебе несладко живется дома, то это худшая из бед – и неважно, кто ты есть, – потому что дом должен быть местом, куда ты можешь влететь и ринуться в туалет, и шлепнуться на диван, и поплакать от ужасов внешнего мира или посмеяться над его глупостью, но уж точно не дрожать дома от страха. Боже. Эти размышления помогли мне осознать, какой чудесный у меня дом и, более того, как чудесно здесь, в «Райском уголке», и как нам всем, и пациентам, и сестрам, нравится здесь – плакать и смеяться и ходить в туалет. И эта мысль была очень важной, я даже пожалела, что не предложила сестре Салим напечатать нечто такое в листовке, но, наверное, вышло бы многословно, а вовсе не поэтично и ёмко. Да и в любом случае уже поздно. Но мысль эта стала для меня грандиозным откровением.
В мою смену перерыв разрешалось устроить в любое время между 13 и 17 часами, я могла по-быстрому прыгнуть в автобус или подняться в комнаты сестер, свободных от дежурства, и послушать музыку, а то пойти прогуляться, но я предпочитала болтаться в пансионе – пристроиться, к примеру, на подлокотнике кресла, демонстрировать дамам преимущества норвежского крема для рук перед «Нивеей» и объяснять, что он лучше впитывается, хотя запах «Нивеи» мне нравился больше. И до сих пор нравится, а еще «Нивею» можно использовать как лосьон для всего тела, не только для рук.
День открытых дверей в «Райском уголке» должен был привлечь внимание всей округи. Но в первую очередь – людей среднего возраста, которые могли пожелать поместить сюда престарелого родственника. Кроме того, здесь состоится праздничное чаепитие после бракосочетания моей мамы и мистера Холта, потому что сестра Салим с восторгом приняла мою идею.
Объединение личных и общественных мероприятий было абсолютно обычным делом там, откуда прибыла сестра Салим, и поскольку нас все устраивало, то никто и не заикнулся, что здесь такое не очень принято. Сестра Салим только подчеркнула, что мама должна надеть подобающее платье и иметь при себе букет, – она уже знала, какой оригинальной мама порой может быть.
Я отвечала за чай – организацию и подачу, – несмотря на то что была еще и второй подружкой невесты. Я попросила нескольких надежных людей, включая маму, безвозмездно испечь пирожные и печенье для праздничного стола.
Мама охотно согласилась и пообещала миндальный пирог, ужасно сложный в приготовлении, но выглядящий при этом простенько, – хотя в день накануне свадьбы она будет занята подготовкой и чем там положено невестам быть занятыми перед свадьбой. Я предложила приготовить что-нибудь попроще, но выглядящее роскошно, типа когда покупаешь готовый бисквит и какую-нибудь глазурь и выдаешь за домашний торт. Но мама настаивала, что миндальный пирог – самый вкусный пирог на свете. Странно было слышать подобное о пирогах от мамы, живущей на грани анорексии и не съевшей ни крошки мучного с тех пор, как набрала три стоуна во время беременности малышом Дэнни.
Миссис Лонглейди собралась использовать знаменитый секретный рецепт и принести шоколадный торт «Чокка-Чокка» от Лонглейди, который, я знала наверняка, пациенты в рот не возьмут. Они не настолько зациклены на шоколаде, как следующие поколения, и ненавидят дурацкие названия. Гордон Бэнкс пообещал «Кекс Данди», а я планировала купить несколько маленьких «Бейквелл-тартов»[48].
Ремонт и день открытых дверей – и вообще все, к чему стремилась сестра Салим, – это все было про счастье, как она сказала нам однажды.
– Это все – про счастье, – произнесла она, широко раскинув руки.
Дело происходило в воскресенье, а по воскресеньям она всегда выдавала нечто подобное, потому что посещала церковь, и это был ее способ распространять милость Господню. Посещала сестра Салим не убогие церкви Св. Эдмунда или Св. Николая в соседней деревне, откуда выходишь мрачный, как преисподняя, испытывая только чувство облегчения, что до следующей недели ты свободен, а экзальтированную церковь около ручья, где распевают современные песни и целый час притворяются счастливыми, выставляя себя полными идиотами, – улыбаются, приплясывают, пожимая друг дружке руки, и хлопают в ладоши под детские песенки. Мы это знали, потому что она таскала нас туда всех по очереди. «Просто посмотреть, что это такое», – говорила сестра Салим. Каждая из нас побывала в этой церкви, и ни одна больше туда не возвращалась.
Хотя, безусловно, слышать такие слова приятно (что наша цель – сделать пациентов счастливыми), звучали они разумно и гораздо лучше, чем рассуждения о том, что это все – просто бизнес, а цель – заработать деньги для Хозяина и его племянниц, ну или кто там ему наследует.
– Я хочу видеть, как эти дамы и джентльмены смеются и поют и никогда, никогда не плачут, – сказала в тот день сестра Салим, вгрызаясь в жареного ягненка.
Воскресное жаркое было восстановлено в правах, с тех пор как кухарка согласилась приходить готовить по воскресеньям – при условии, что заплатят вперед и разрешат забирать домой остатки, для мужа, у которого больной желудок, и он не в состоянии переварить покупную еду.
Дамы и вправду выглядели счастливыми. Они много смеялись и никогда не плакали, даже когда им бывало грустно. Хотя иногда лучше бы плакали. Я хочу сказать, что даже когда мисс Миллз лежала на холодном линолеуме со сломанной ногой, приговаривая «Я помираю, Фанни-Джейн», она не плакала. Просто стонала. И мисс Гелтмайер не плакала, когда педикюрщик поскользнулся на своей табуретке и чуть не отрезал ей палец.
Единственной несчастной дамой была Матрона – даже у Салли-Энн намечалось светлое будущее, пускай и на фоне навеки притаившихся во тьме призраков близняшек. Если кто и плакал, так это Матрона. Она часто возвращалась мыслями к своему детству и ранней юности, рассказывала нам бесконечные печальные истории и частенько плакала, даже когда ее никто не видел. Вспоминая, как однажды стала жертвой несправедливости, когда-то в 1920-е годы, она заранее принималась рыться в кармане в поисках платка. И меня однажды довела до слез. Мать забыла ее у дантиста или вообще не собиралась забирать оттуда.
