И глухой шум пронесся по толпе чудовищ.
– Это они нам присягу дают, – не растерялся Огарков, пошутил.
– Присяга,.значит... – нехорошо оскалясь, пробормотал Палыч. – Торжественно, значит, обещаю и клянусь... – и вдруг заорал свирепо: – Нет, мужики, вы слыхали? Какого Лазаря пропел тут нам этот акын?!.
“Акын” побледнел. А Палыч бесстрашно, как Сократ перед ареопагом, взметнул руку.
– Самая страшная ложь – полуправда, мужики! Все, что вы слышали сейчас!.. Слыхали?! Ложь! Все ложь! Гамлет хренов! Вранье!..
Эту филиппику Палыч проорал сердито, надувая жилы на шее, перекрикивая шум – потому что монстры взроп-тали громче, грозно пришли в движение. Задрожала под ногами земля.
Оппонент Коренькова натужно засмеялся. И монстры притихли.
– Александр Павлович, вы умный человек. И ничего не поняли?.. Значит, я плохой оратор. Ну хорошо, я повторю...
– Да нет, не стоит.
Палыч сглотнул, обернулся изумленно.
Игорь подмигнул ему, неторопливо вышел вперед.
– Что... – только и пробормотал Палыч. – Игорь, что...
– Да очень просто, – сказал Игорь. – Я ведь один на этом свете. Да и во всех... светах, белых и не очень. – Он улыбнулся. – Так что сделать это должен я.
– Игорь... Игорь! – отчаянно крикнул вслед Палыч. Но Игорь Артемьев уже шагал вниз, крупным шагом, он почти бежал.
И оборотень понял. Он изменился в лице. Да не только в лице – изменился весь!
– Игорь!!! – успел взвыть он.
И крылья запоздало плеснули за его спиной, страшно исказился лик, провалились глаза, сверкнули клыки во рту...
Поздно, поздно!
Палыч выхватил ТТ, вскинул его, пальнул в небо. Выстрел здесь грохнул с раскатом, как-то особенно радостно.
Оборотень взвыл так, что у мужиков уши скрутились – так, наверное, орет попавшийся в капкан упырь.
И это все, все тоже было поздно! Игорь швырнул пистолет в толпу тварей – и сильным прыжком сам ринулся в нее, в самую эту гущу – и пропал в ней.
– Бог мой! – выдохнул кто-то.
А что стало вслед за тем...
Вся орда монстров дрогнула, и дрогнуло небо над ней. И твердь земли разверзлась. Миг – и она поглотила всех.
А оборотень, тот взвихрился черным дымом... и вдруг его всосало в прорву, точно пылесосом.
И все.
Как будто ничего и не случалось. Небо царило над безмятежным ласковым миром, сосны тихонько шептали наверху про что-то свое, людям неведомое. И люди стояли и смотрели молча.
Только Игоря Артемьева больше не было среди них.
– Ну что... – наконец промолвил кто-то над ухом Палыча, и он медленно, словно воздух стал тягучим, повернулся... напряг память и догадался, что слова эти произнес Федор Матвеевич.
И он кивнул в ответ. И сказал:
– Вот и все.
– Можно идти?.. – осведомился Лев Евгеньевич.
Палыч пожал плечами равнодушно:
– Можно идти, можно не идти.
– В таком случае лучше идти, – вымолвил Огарков. – Пойдемте-ка, в самом деле. По-моему, мы здесь загостились. Достаточно сюрпризов.
Федор Матвеевич только головой качал и приговаривал:
– Ну, дела... ну и дела... – не в силах больше ничего сказать.
– Пойдемте, пойдемте, – настойчивее повторил Огарков.
Пошли. Вскарабкались на вершину холма, где почивал Кузьмич, перевалившись на правый бок и поджав ноги, как младенец в люльке.
Федор Матвеевич так и охнул, увидев его.
– Ох, мать моя! Вот ведь еще чудо-то. Я про него и думать позабыл... Нет, ну надо же, ничего этого пьяницу не берет! Ну почему так?!
– Судьба – странная дама, – назидательно сказал Лев Евгеньевич. – Вы слышали, что говорил наш незадачливый лектор?.. Останавливает она свой взор на ком-то – и шабаш!
– Но почему на этаком-то хлюсте!
– А вот эти пути нам, Федор Матвеевич, неисповедимы... Давайте-ка, друзья, лучше мотать отсюда удочки. Новый мир новым миром, но в своем, старом, я чувствую себя, ей-богу, как-то увереннее.
Обратный путь через сиреневые врата показался короче и бодрее первого пути. Мгновение, и они в бане, и все свое у них с собой, и шкатулка, и книга, и перстень Соломона, и вездесущий Кузьмич тут же приземлился на полке.
– Тьфу ты, шут гороховый! – плюнул с негодованием Логинов.
– Да бросьте вы! – досадливо сморщился Лев Евгеньевич. – Отнеситесь к этому философски... Но, однако, давайте-ка на воздух поскорее!
Он растворил дверь и поспешил на крыльцо.
Палыч, помедля чуток, шагнул следом.
– Хорошо-то как... – блаженно тянул Огарков, усаживаясь на крыльце.
Хорошо, слов нет. Утренний ветерок, утренние облака, сбившиеся на востоке. Тишина. Город спит еще, последние минуты перед пробуждением. Заря уже горит вовсю, и солнце вот-вот покажет ясный лик...
Только тут до Льва Евгеньевича дошло. Он вздрогнул и обомлел.
– Позвольте... – пробормотал он, стараясь верить глазам своим. – Какая заря?.. Какое, к черту, пробуждение?! Который, собственно, час вообще! Вы что-нибудь понимаете, Александр Палыч?
– Да что ж тут не понять. – Палыч уселся рядом. – Теория относительности. Старик Альберт был не дурак, мыслил здраво. Закурим?
– Конечно... – Огарков сообразил, но все же слишком ярким было впечатление. – Да... А кстати, что у вас на часах?
Палыч глянул на циферблат:
– Все как по маслу. Пять часов двадцать восемь минут.
Лев Евгеньевич покивал:
– Логично, логично. Размеры там больше, а события бегут шибче. Логично...
– Давайте помолчим, – тихонько попросил Палыч.
Они молча закурили и молча же сидели, дымили, пока не появился Федор Матвеевич. Сел рядом с Палычем. Кашлянул.
– Слушайте, ребятки... Я, наверное, старый дурак, столько лет прожил, а понимать толком не научился ничего. Объясните мне, ради Бога, что все это было!
Палыч незаметно вздохнул. Объяснять не хотелось. Все только что виденное стояло перед глазами. Но и отказать Федору Матвеевичу он не мог.
– Ну, понимаете, Федор Матвеевич... Он не успел и рта открыть, а я уж знал, какой байкой он нас попотчует. Хотя слушал его я внимательно, даже по возможности старался искать оправдательные моменты в этой речи. И ничего! Ну хоть ты тресни. Все лукавство и обман, от начала до конца, причем искусно замаскированное под истину и добро. И эти дешевые рассуждения о моральных терзаниях, тревожащие тень Достоевского. Я не философ, конечно. Вот Лев Евгеньевич...
