как другие матери любят своих детей. Семнадцать лет она скрывалась от своего прошлого, и все это время я маячила у нее перед глазами. Я и мое лицо. Лицо Кэтрин. Как можно полюбить свой самый ужасный поступок?
– Да, – говорит бабушка с какой-то странной гордостью. – Убила. Так появилась ты. Кровь от крови Нильсенов.
– Нет. Нет, я не буду такой, как она. Не буду такой, как ты.
– Но ты уже такая же, как мы. – Она обводит меня рукой от головы до ног. – Ты поступила точно так же, как поступили мы. Поставила семью на первое место, как тебе и следовало поступить.
Она права. Я поставила Фэрхейвен превыше всего остального. Шагнула в его объятия, потому что никто больше не хотел меня обнимать. Но то, что я нужна Фэрхейвену, не делает его хорошим. Бабушка ничуть не лучше мамы. И то, что она стояла передо мной на коленях и называла своей, – всего лишь одна сторона медали.
Когда-нибудь, сказала я себе, мне придется остановиться. Возможно, этот момент настал.
– Ты права, – говорю я. Бабушка вскидывает брови. – Поставила. Но больше я этого делать не стану.
Я разворачиваюсь и выхожу на заднее крыльцо. Спускаюсь на траву. Бросаю взгляд за угол, на пикап с лопатой и ружьем в кузове. Я могла бы уехать к Тесс, но ключи наверняка у бабушки, к тому же я не умею водить на механике. Ничего, для меня это не препятствие.
Я ухожу. Я возьму Тесс, и мы пойдем в полицию. Мы расскажем все, что знаем, и тогда что-нибудь изменится. Впереди тянется пыльная дорога, и дом Миллеров кажется таким далеким, но я буду идти столько, сколько потребуется, лишь бы не возвращаться в Фэрхейвен.
– Марго!
Не надо. Не оборачивайся. Я ощущаю почти физическое желание вернуться, но заставляю себя идти дальше. Ты не обязана оставаться только потому, что кто-то этого хочет, твержу я себе.
– Марго, не уходи. – Бабушка догоняет меня. Странное, наверное, зрелище: она и я в вечерних платьях, окруженные искрящим облаком гнева.
– С чего бы? – Еще один шаг. Не останавливайся, Марго.
– Пожалуйста.
Это меня останавливает. Я слышу, как тяжело дается ей это слово. Слышу, как сильно она не хочет его произносить.
– Тебе не обязательно на меня смотреть, – продолжает она после паузы. – Просто послушай.
Я не трогаюсь с места. Слышу, как шуршит ее платье, когда она подходит ближе.
– Если оно коснулось Миллеров, – говорит бабушка, – значит, ситуация становится хуже. Я начала это, понимаешь? И я должна была положить этому конец.
Положить конец чему? Мне хочется спросить, но я знаю, что, если повернусь к ней, это будет означать поражение. Вместо этого я слегка оборачиваюсь и вижу только мягкие волны ее платья и протянутую ко мне ладонь.
– О чем ты говоришь? – наконец спрашиваю я. – Что ты хочешь остановить? Как?
– Я устраняю недоработки. – Это не ответ на мой вопрос, но ее голос вдруг сипнет, и мне это не нравится. Я хмурюсь.
– Какие еще недоработки?
– Тесс, – говорит она. – Я. – Прерывистый вздох. – Ты.
По затылку чиркает поток воздуха, а потом в глазах вспыхивают звезды и разливается черное марево боли, когда лопата с силой обрушивается мне в висок.
Двадцать шесть
Меня окружает темнота. Над головой черное небо, мутное через слой земли. Земля повсюду: под ногтями, во рту, и я задыхаюсь, давлюсь собственными волосами. Это могила. Я в могиле.
Бабушка собирается меня закопать.
Меня засасывает воронка ужаса. Наверное, она решила, что я мертва, иначе не стала бы бросать работу на полпути. И ее нет рядом – она бы увидела, что я зашевелилась. Я должна выбраться, сбежать, и немедленно, пока ее нет. Пока она не вернулась, чтобы завершить начатое.
Грунт еще рыхлый, и я разгребаю его пальцами, пока не чувствую, что могу дышать, не глотая комья земли. Я толкаюсь наверх, и подо мной пружинит что-то мягкое. Слишком податливое, слишком пористое для земли. Желудок сжимается, но я сдерживаюсь. Не останавливайся. Ты должна выбраться.
Наконец я выбираюсь из ямы и падаю на четвереньки. Ветер холодит щеки. В голове пульсирует боль от удара. Я жива. Я все еще жива.
Я нарушила бабушкины планы. Я могу представить, как она заносит лопату, как замахивается ею с мрачной решимостью. Она назвала меня недоработкой. Я – недоработка.
Я пытаюсь проморгаться, но взгляд никак не желает фокусироваться. Трогаю лицо пониже того места, где лопата ударила в висок, отнимаю пальцы – красные. Кровь повсюду. На шее, в волосах, забитых землей. Меня мутит едва ли не до рвоты. Но я не могу сидеть и ждать, пока мне полегчает.
Соберись, Марго. Вставай. Ты должна встать.
Я набираю в грудь побольше воздуха и откидываюсь на пятки. Медленный вдох, медленный выдох, ладонь прикрывает глаза, пока я не привыкаю к пульсации под веками. Я открываю глаза. Глубокие сумерки, кривые силуэты деревьев. Абрикосовая роща.
Бабушка не водила меня сюда, но после маминого дневника кажется, что я уже бывала в этом месте. Здесь, где они были вдвоем. Где умерла Кэтрин. Где мама сожгла ее тело.
Вдали можно различить остатки сгоревшей рощи. Деревья вокруг меня молодые, усыпанные абрикосами, но чем дальше от Фэрхейвена, тем более странными они становятся – изломанные, темные от копоти. Сгнившие изнутри стволы, неестественно короткие ветви. Земля покрыта густой сочной травой, но трава не может скрыть того, что здесь произошло.
Но это было в прошлом. А я жива. Собрав все остатки сил, я поднимаюсь на ноги, придерживаясь за ближайшее дерево – живое и юное. Опускаю глаза на могилу, в которой бабушка пыталась меня похоронить. Из-под земли к поверхности тянется гниющая белая рука.
У меня вырывается вопль, и я шарахаюсь в сторону. Вот что я почувствовала под собой. Тело.
Я зажмуриваюсь. Если не смотреть, все это окажется не по-настоящему. Но я уже знаю, что это не сработает. Я не могу убегать. Уже пыталась – и вот к чему это привело.
Я приседаю на корточки, заправляю волосы за ухо, пачкая пальцы липкой кровью, и начинаю копать.
Сперва я касаюсь кожи. Пружинистого, створоженного живота. К горлу подкатывает волна желчи и слез, и я отшатываюсь, но я должна это сделать. Я склоняюсь над ней снова – по локоть в могилу, с испариной на лбу – и смахиваю землю с ее лица.
Моего лица. Нашего лица. Ну конечно, мы с ней одинаковые. Она – это я, а я – это она.
Ее шея изогнута под неестественным углом, глаза наполовину прикрыты. Под веками скопилась черная жидкая гниль, засохшая комьями на ресницах, на
