и подыскание занятий и работы, — и весело рассмеялся.
— Я объявляю диктатуру «красных товарищей» свергнутою и провозглашаю военную диктатуру Авдуша впредь до окончательного устройства нашей мирной гражданской жизни в этом милом и славном русском городке, с украинской культурой и памятниками старины, — смеясь и шутя ответила Людмила Рихардовна.
— Просим, просим! — поддержал шутку жены и Давид Ильич.
— Хорошо, господа! Я беру на себя эту ответственную миссию и завтра же с утра иду один в город.
И он, действительно, на другой день рано утром, ушел в город не для прогулки, не ради развлечения, а серьезно переговорить со своими знакомыми по училищу о создавшемся безвыходном положении его и сестры с мужем. На помощь отца у него не было теперь надежды: тот все свои сбережения отдал для выкупа зятя, а сам зять теперь гол как сокол. Сестра же его, Людмила Рихардовна, хотя и располагала еще в то время небольшими средствами, но она, по его добродушному заключению, женщина, и притом в положении, и им, мужчинам, было бы подло и нетактично эксплуатировать ее.
Давид Ильич также начал собираться в город, к врачу, на перевязку больной ноги. Выходя из комнаты, он поцеловал жену и ласково между прочим проговорил:
— Я знаю, Мили! Ты думаешь теперь хуже обо мне, чем я в действительности есть.
Слезы печальной грусти пробежали у него по лицу; он побледнел, но быстро отвернулся и только у порога выходных дверей добавил: — Адрес врача, куда я иду, тут же недалеко, Садовая улица № 122. Будь паинькой, не грусти! Даст Бог — устроимся!.. — и он вышел на улицу.
Людмила Рихардовна в то время действительно переживала трагедию в душе; улыбнувшись мужу, она продолжала молча наблюдать в окно за жизнью города на улице и только как бы ему в ответ нежно протянула:
— Ну, хорошо, хорошо.
На Садовой улице было большое движение людей: то кучки рабочих, спешащих на работу, то чиновники разных ведомств с портфелями, важно направлявшиеся в свои канцелярии, то местный люд горожан, спешащих на базар и обратно. В этой-то пестрой толпе скоро затерся и наш Генерального штаба полковник Давид Ильич Казбегоров. Но вот неожиданно в одной толпе рабочих он заметил давно знакомое ему лицо; вспомнил также, что еще в ауле Каловском, у себя на даче «Казбегор» в 1916 году знакомился с участковым ветеринарным врачом Шарко. Шарко также обратил внимание на большую черную кавказскую папаху полковника Казбегорова, замедлил шаг, круто повернулся и подошел к нему.
— Давида Ильича Казбегорова ли вижу я? — серьезно спросил Шарко и остановился.
— Вы, доктор, не ошибаетесь! Он действительно и есть. Здравствуйте! — ответил полковник.
— Будем политичны, о прошлом ни-ни-ни; говорите только хорошее о настоящем, — предупредительно заговорил Шарко. — Ну, здравствуйте, — и они пожали друг другу руки.
Старые знакомые разговорились о времени приезда и о дальнейших шагах в области устройства жизни в Курске. Шарко напомнил Казбегорову и о его новостях, появившихся в газетах Курска, как он дрался с комиссарами еще в армии, на фронте, и о его аресте витебской «чекой». Между прочим предупредил, что и в Курске «доить» умеют ловко.
— Что ж, комиссары сами виноваты, а теперь они только лишь мстят, защищая свою подлую, низкую работу, — тихо пояснил полковник. — Ну, а здесь можно ли что-нибудь делать? Ведь я остался совершенно нищим, все забрали.
— С вашим широким образованием здесь пропасть нельзя… Нужно только поискать невинное местечко и жизнь потечет как по маслу. А пока что поступайте ко мне в артель: на станции «Город» вагоны выгружать с дровами и другим товаром, — предложил Шарко, — устраивайтесь и заходите ко мне! Вот вам мой адрес. До свидания! Положительно нет времени… — И Шарко, передав свою визитную карточку с адресом, быстро зашагал дальше, свернув с Садовой на Вокзальную улицу.
Во время короткого их разговора, на тротуаре собралась толпа местных зевак, очевидно, любуясь большой кавказской папахой. Между ними заметны были и подозрительные субъекты, таинственно шептавшиеся между собою, но физиономии и намерения которых все же не ускользнули от зоркого глаза полковника; и он, как только Шарко зашагал дальше, также круто повернулся и быстро вошел в переднюю дома врача. На этот раз положение его было спасено.
У врача прием затянулся до часа дня. Очередь полковника была двадцатая, и за это время он много передумал о возможном его аресте; но выхода другого не было — бегство из приемной отрезано. Сам врач лицом также не внушал доверия: во время приема он много раз заглядывал в приемную, справлялся об очереди у каждого из посетителей и каждый раз куда-то звонил по телефону из своего кабинета, но разговора понять нельзя было. Наконец подошла и очередь полковника: все как-то быстро-скоро, присыпка, новый бинт, и все готово. Давид Ильич решил идти «всему» навстречу и только силой воли, с верой в свою правоту пробивать себе дорогу. Распрощавшись с врачом, он смело вышел на улицу.
Около самого дома врача, на улице, его встретили с лакейской вежливостью два каких-то статских господина; поклонившись ему навстречу, незнакомцы попросили документы о личности. Полковник Казбегоров не замедлил показать удостоверение о личности, взятое им из витебской городской милиции, и свидетельство об освобождении от службы по болезни.
— Все это хорошо и правильно, — протянул один из них, — ты и есть тот самый, который нам нужен.
И выхватив из кармана револьвер, грубо прикрикнул на полковника «Следовать за мной!». Другой же статский, также с револьвером в руке, следовал за ним сзади. И печальный кортеж направился в центр города, придерживаясь середины улицы.
«От волка ушел, а на медведя нарвался», — подумал полковник Казбегоров и горько скривил лицо от боли ноги. — Милые граждане! У меня ведь нога болит и мне идти очень трудно. Далеко ли еще?
— Нет, нет! Вот, всего лишь сто шагов и губернское правление комиссии, — ответил первый статский.
В канцелярии комиссии, как и в Витебске, предъявлено было старое обвинение по делу «товарища Скудного», а дополнением служило и нежелание полковника Казбегорова служить в Красной армии «товарищей-москвичей» и якобы желание его, как Генерального штаба офицера, пробраться секретно на Кавказ, к казакам своим, где в то время усиленно росло и расширялось добровольческое освободительное движение в Кубанском
