как жаль.
— Тогда поклонник?
— Скажите, что поклонник. Не расстраивайте.
— У нас-то такого никогда не будет. Хоть за вас порадуемся.
— Нет, — разве было это слово таким сложным. Как будто камушек во рту. — Не поклонник.
«Он так смотрит на вас».
Украдкой косится Яль на профиль Тодо. Ловит ответный взгляд, обычный, такой же как всегда. Внимательный, теплый, с оттенком спокойной замкнутости. Взгляд заботливого покровителя, но никак не того, у кого заходится пульс при виде любимой женщины, пылко, страстно, сводя нутро в вожделении обладать.
Воркует женщина, держа дочь на коленях:
— Однажды ты вырастешь, встретишь доброго человека. Вы полюбите друг друга…
— Глупости, — беззвучен шепот, горько во рту.
Хохлится Яль. Отстает намеренно, чтобы ещё раз окинуть долгим свербящим взглядом широкую мужскую спину, плечи, волосы чернее вороного крыла. А под яремной впадинкой неустойчиво, словно волчок норовит упасть. Вот-вот сорвется игла, запутались нити и не найти концов. Пальцы касаются шрама от ожога на щеке, изгладившегося со временем, но достаточного, чтобы вдруг задуматься о том, как выглядит лицо.
— Яль?
— Учитель Тодо, — ком мучительно лезет по горлу. Убраны за спину руки, чтобы не заметил он ненароком, как она крутит край собственного рукава. — Скоро праздник урожая. Я буду играть девушкам во время ритуального танца, — вздрагивает голос, стихает. — Вы придете?
Влага в зеленых глазах. Подступает неожиданно, и остается только радоваться тому, что в сумерках всегда расплывчаты черты, и что расстояние до мужчины достаточно велико, чтобы он не смог разглядеть чужое надрывное смущение, чужой щемящий стыд и страх отказа.
Но толика удивления сквозит в тоне Тодо, ведь не нужно было просить, он бы и так явился преданной тенью:
— Конечно приду, Яль.
Веточка клена и кисточки веерника. Украшен алтарь к празднеству. Глубокая ночь простирается за окном, глубокий сон царствует в доме. Только не спит Яль. Складывает руки в молитве пред алтарем. Имена на дощечках, одно главное имя.
— Молю, простите меня, юный господин. Простите вашу любимицу.
Тлеет палочка благовоний. Алый шнурок меж девичьих пальцев всё ещё хранит обещание, данное в знойный летний день на склоне котловины. Потереться щекой, поцеловать. Скорбная улыбка окропляет слезами.
— Я люблю вас, юный господин, и буду любить всегда, — рыдания копятся в груди. Заставляют Яль прерваться, сделать вдох, прикрыть рот. Ноет сердце, моля пощадить. — Но прошу вас, позвольте мне любить ещё одного человека.
Кружатся танцовщицы на помосте — многослойны их пестрые наряды. Узоры хны раскрываются глазами на ладонях, грациозны взмахи рук. Бронза кленовых ветвей оттеняет ажурные сети жемчуга.
По обыкновению прикрывает глаза Яль, когда играет, но в сей раз не для того, чтобы отдаться музыке — неспешному царственному ритму сотворения мира, а чтобы следить из-под ресниц за фигурой в толпе, единственной возвышающейся над остальными на целую голову и наблюдающей за девушкой с улыбкой, от которой можно задохнуться.
Барабанит дождь, растоплен очаг. Разливает по чашкам жасминовый чай Тодо. Сухие одежды приятны телу, но влажны волосы, убранные в свободный хвост. Повисла капля на кончике орлиного носа.
Буйствует гроза, налетевшая ястребом, когда возвращались Тодо и Яль с празднества. Шаг сменился бегом, а накидка не уберегла от ледяных капель ни мужчину, ни девушку.
Яль затворяет за собой сёдзи. Опускается подле Тодо, прежде чем благодарно улыбнуться ему, приняв чашку, выдохнуть блаженно. Разливается живительное тепло.
— Учитель Тодо, — будничен тон. Мужчина приникает губами к краю своей чашки. — Почему бы вам не жениться на мне?
Он забывает, что собирался сделать глоток. Мгновенья осознания, и чашка опускается. Ошеломленный взгляд. Румянец заливает девичьи щеки.
— Чего же вы молчите? — сердито бросает Яль. Храбрится, ерошится, пытаясь отыскать спасенье в вызове. — Разве я некрасива?
Вдох, выдох. Хаос мыслей. Привычная река обращается клокочущим потоком, а некогда уютное молчание — скрипучей тяжестью.
— Так и знала, — оседает девушка, ведет по своей щеке пальцами. — Это из-за шрама, да?
— Нет, Яль. Ты красива.
— Правда? — распрямляется спина. — Не врете?
— Не вру.
Если бы Тодо знал, кому нужно молиться в такой миг, он бы уже молился. Откровение зелени пробуждает печаль. Потому что лихорадит, потому что от биения сердца больно ушам. Сухие губы.
Поддается навстречу Яль. Неприкрыто волнение очей, отчаянно жаждет узреть свое отражение в мужских очах, распознать нечто большее чем обычную симпатию.
— Разве вам не по душе наши беседы?
— По душе.
— Тогда мой нрав. Разве он вам неприятен?
— Приятен.
— Тогда отчего же вы не возьмете меня в жены?
Больно словно пощечина наотмашь. Подобрать слова, объяснить. Всю фатальность ошибки, всю неопытность юности.
— Яль, я ведь уже не молод.
— Но…
— Прошу, не нужно, — жадное, молящее внимание девушки бьет в грудь. — Пройдет время, и ты поймешь — то лишь привычка.
— Значит, для вас это привычка? — треск льда в её голосе заставляет Тодо оторопеть.
Раскат грома. Змеится совсем недетская злость, опаляя диким огнем, когда твердо заявляет Яль:
— Учитель Тодо, я уже не ребёнок. Это мое девятнадцатое лето, я взрослая женщина. Моя мать была куртизанкой в красном квартале. Я видела множество разных людей и разных мужчин. То, как они себя вели, и что делали, — сочувствие в обсидиановом взгляде. — Поэтому прошу, не решайте за меня, что мне чувствовать. Этим вы меня раните.
Она опускает голову. Сдерживает слезы, сохраняя гордость и не замечая, как сильно пальцы впились в ткань на собственных коленях.
— Если вы не видите во мне женщину, если я не привлекаю вас, если вы не находите мой нрав подходящим, то скажите прямо, не прячьтесь за словами. Я это приму и нисколько вас не укорю, — смущение захлестывает, топит в шепоте, но она выпаливает громко как на духу. — Потому что я нахожу вас привлекательным! И дорожу вами! И если бы вы предложили мне выйти за вас, учитель Тодо, я бы обязательно обдумала ваше предложение.
Тени на полу. Звучит глуше дробь небес, отбивая одной ей ведомый ритм по скатам крыши. Запах свежести сочится по нервам. Неловкая тишина грозит затянуться. Страшно верить, страшно навредить. Так страшно, что мутнеет взор и хочется прекратить существовать. Опускаются веки, закрывает глаза Тодо, признавая и признаваясь. И оттого вдруг становится намного легче.
— Окка.
— Что? — сразу поднимает голову Яль. Невероятно очаровательная, заполняющая собой, ненавязчиво, естественно. И в паутине её струн столь хорошо, точно возвращение домой после тяжких лет скитаний.
— Окка, — повторяет мужчина с трогательной полуулыбкой.
Обводят подушечки пальцев границы шрама на девичьей щеке, почти не касаясь, рождая толпы мурашек. Аккуратно приподнимают подбородок. Трепет ресниц. Замирает сердце, проваливается куда-то.
— Не учитель, — шепчут мужские губы, прежде чем накрыть девичьи.
