«Вы мне доверяете, Тони?» «Да». (Эрна старалась не упоминать о слепоте.) «Как вы думаете, какая я?» Он задумался, его лицо странно озарилось улыбкой – одними губами. «Молодая, очень молодая…» (Эрна почувствовала себя старухой, спасибо, слепой!) «Высокая… Худая… Ухоженные волосы, длинные, собранные в косы… Терпимая… Понятливая. Простая…» (Жесткие волосы Эрны начинали седеть. Терпимая, конечно, до смерти, и все же слово прозвучало как пощечина. Понятливая, да, и знающая, что самая ужасная мука – понимать. Простая, но адски сложная…) «Вы немного ошиблись, Тони. Никаких кос, гладкая прическа…» Пусть думает, что я молода! «Дайте мне вас потрогать», – сказал он, протянув прозрачную руку. Она взяла ее в свои. «И я жесткая…» «Такой и надо быть», – сказал слепой глубоким голосом. «Знайте, Тони, и отвечайте мне серьезно. Я ваш друг. Вы хотите жить? – или (выразительно, вполголоса) нет?» Она заметила почти неуловимое подрагивание ноздрей, губ, преждевременные морщины у рта… «А вы думаете, я смогу жить, Эрна?» (Всегда, всегда нужно предавать и лгать!) «Да». «Тогда хочу». Нужно изменить состраданию, последней форме любви. Медсестра чувствовала, что сейчас она солжет снова. «И хорошо, вы будете жить, Тони, я уверена». Она выдавила из себя смех (и смех может лгать!). «Я никогда не ошибаюсь…» Дежурный врач отдыхал сутки, она могла в этот день освободить Тони. И пожалела, что не сделала этого.
Тони скрипел зубами, когда она делала перевязку в паху, заменяя зонды. Под сжавшимся членом синело яичко. «Я не делаю вам слишком больно, Тони?» Он улыбнулся, на лбу проступили капли пота. «Не слишком. Терпимо… Вы добрая… Я чувствую, вы довольны… Это так?»
Лишь бы он не спросил почему!
– …Это так. Отдыхайте. Я еще приду.
На лестнице слышались торопливые шаги. Кто-то жалобно стонал. «Эрна, идите быстрее в операционную…» Довольна хаосом, агонией мира, довольна! Никогда больше не произносите слово «доброта», Тони, это бессмысленное, слепое слово… В операционной чернели старые балки. Белые силуэты склонялись, двигались вокруг распростертых тел. Лампы окружал душный световой туман, за ним темнели сумерки. Слышалось, как ножницы разрезают драп, кожу, обнажая раны. Три хирурга, принявшие бензедрин, чтобы не упасть от усталости, с масками на лицах работали среди живой плоти, вшей, гангрены, умирающих, галлюцинаций. Поблескивали стальные, очень чистые и злые инструменты – среди мук и разумного беспорядка. Лотки заполнялись покрасневшей ватой, перемешанной с клочьями плоти. В лохани у двери лежало большое человеческое ухо, волосатое, розовое, под ним разноцветные пряди волос и отрезанные пальцы. Резиновые трубки и электропровода мягко изгибались в тумане… По знаку Эрна зафиксировала руками голову мужчины с разорванным горлом и почувствовала его последнее содрогание. Доктор Феликс отложил скальпель, склонился к позеленевшему лицу, словно загипнотизированный, произнес: «Кончено. Уносите…» И устало отвернулся. На соседнем столе колосс со вспоротым животом, весь израненный, бредил, будто в эйфории: «Ха-ха-ха-ха. Дубрава… Четыре тысячи… Три тысячи шестьсот марок… Гортензии! Мама…» После долгой жалобы он прочел стихи из Девятой Симфонии: «…Мы придем, опьяненные радостью… Твой священный свет… Опьяненные радостью…» Эрна аккуратно опустила эфирную маску на лихорадочную голову, похожую на сплетение корней, вырванных из земли.
Работавший днем персонал ночью развлекался, ибо жизнь коротка, умереть легко (в определенном смысле), радость мимолетна.
Парень для девушки,
Девушка для парня!
Разрушенный город засыпал. Патрули шли своими опасными путями, на которых встречали привилегированных с пропусками. Пели во мраке, собираясь в комнатах, похожих на убежища потерпевших крушение, за покрытыми цветастыми скатертями столами, пили редкостный шотландский виски, украденный во время отступления американцев, последнюю бутылку шампанского из ограбленной Франции, нежное рейнское вино под названием «Молоко любимой женщины», доступное лишь начальству кофе, выкраденное из интендантства; и за каждой бутылкой, история которой была известна, стояла кровавая мелодрама, полная апокалиптических эпизодов. «Трофеи, которые победоносные армии берегут пуще зеницы ока, – говорил Конрад, – до самого конца – это бутылки…» Герои, уцелевшие после разгрома своих отрядов, организовывали многочисленные вечеринки, потому что из-за нехватки жилья им приходилось жить вместе, да и потом, так веселее! В танце, где могли кружились пары, рты, тела, чрева, смех, слезы, гнев, радость. Вместе, негромко, allegretto[14]:
Займемся любовью
На могиле,
Общая могила
Ожидает нас!
Это ты моя могила,
Аделина!
Черви съедят нас потом,
Потом, потом, потом, потом, потом!
Эрминия, Аделина!
Или вдруг лирически-жалобно, так задушевно, что глаза Аделин увлажняются, и только впятером можно удержать летчика от желания всех перестрелять:
Нежная девушка со свежим дыханием,
Марлен, желанное тело.
Кого ты ждешь под луною?
Того, кто больше не вернется!
Марле-ен, Марле-ен!
«Уж не знаю, – откровенничал гранатометчик из Батальона Смерти, – смогу ли еще спать с женщиной, если не изобью ее и без групповухи… Я пытался, видите, с очень милой и симпатичной дамой, в чистом белье, и, представьте себе, не смог – это я-то!». Ему весело отвечали: «Скоро тебе не придется об этом беспокоиться, старина!». Действительно:
Да здравствует мировая война!
Мировая Империя,
Конец света,
Огромная всемирная могила!
Эти слова сочинил Конрад на мотив наибодрейшего марша, текст имел огромный успех, а секретные службы искали автора. Под прикрытием пьянок и дружеских стычек (после которых жертву выбрасывали на улицы и приписывали его убийство польским бандитам), Эрна встречалась со слабогрудым Конрадом, добровольцем дружины безопасности, дежурившей по ночам, худым щеголеватым парнем в кепке, на вид застенчивым и одновременно решительным. Про них думали, что они предпочитают получать удовольствие на свежем воздухе, прижавшись к покосившимся стенам, как бродячие псы, и это стало темой для шуток.
– Ну, что? – тревожно спросила Эрна, когда Конрад зашел за ней, и они вышли на улицу, встав под крыльцом банка, которое еще возвышалось среди развалин.
– Комитет нашел новое место, – ответил Конрад.
– Голос опознан?
– Нет. Я думаю, это калека, которого капрал Бем встретил двадцатью минутами позже. Я выясню. Иди сюда. Осторожно. Надо спуститься на шесть пролетов, перепрыгнуть через дыру, там внутри вода. Хорошенько держи меня за руку, свет зажигать нельзя.
Конрад зажег фонарик, лишь когда они поползли по цементной пыли и обгорелым бумагам. Убежище оказалось действительно комфортабельным, чистым, в нем царил могильный холод, горела свеча. Эрна пожала руки: Бартек, польский делегат, Ален, французский делегат, испанец Игнасио. Затем огляделась. Оружие, консервы, одежда – три кучи. Неожиданно она увидела два прекрасно сохранившихся сейфа, слегка наклоненных друг к другу.
«Вот, – сказал Конрад,
