Эх, малыш, малыш: ты еще, по младости лет, не знаешь , каково оно бывает, еврейское счастье, особенно «полное». ..
* * *
Й. послушался нас и на время прекратил свои молитвы и песнопения.
Но вышло, кажется, еще хуже: парень, перестав молиться, теперь свистящим шепотом — только шепотом, как будто у него пропал голос — рассказывает о том, что он видел в Понарах, когда его временно, за какую-то мелкую провинность, перевели работать из автомастерских в «команду могильщиков».
Этот еврейский мальчик учился в ешив[34]и мог стать кем угодно: торговцем, аптекарем, портным, учителем, адвокатом или раввином. А стал наряду с другими несчастными, которых немцы и местные «ипатингасы» гоняют на грязные работы, — могильщиком, который ссыпал хлорную известь в рвы с десятками, иногда сотнями расстрелянных и зачастую недобитых, еще живых людей, а затем засыпал вместе с другими несчастными, нередко полубезумными, эти ужасные рвы землей, и они потом еще некоторое время дышали.
Трава в Понарах, деревушке, которую литовцы называют Панеряй, на сотни метров не зеленая, а буровато-коричневая; даже на кустарнике и деревьях — кровь, внутренности и человеческие мозги.
Я не смогла долго выдержать ни этот его свистящий шепот, ни то, о чем он пытался рассказать — вот только кому?
Я заткнула уши пальцами…
И тогда Й. надел талес и вновь, раскачиваясь, стал молиться у глухой непробиваемой стены.
* * *
Про своего мужа Б., отца нашего несчастного Изи, я, как ни странно, почти не думаю. Б. и еще два десятка че ловек, из числа тех, кто имеет дефицитные специальности, куда-то увезли еще в апреле… Кто-то говорит, что в Эстонию, в рабочий лагерь, кто-то, когда о них заходит речь, печально и многозначительно кивает головой…
Мы познакомились уже в гетто и здесь же сыграли… — да, да, да! — свадьбу… почти настоящую еврейскую свадьбу.
Когда я понесла ребенка, все думали, что будет девочка, а вышел — мальчик. Муж сначала хотел назвать Израилем, но потом выбрали имя Ицхак. Поэтому я так его и называю, то Ицхаком, то Изей… мою кровинушку, похороненную второпях на опушке здешнего дремучего леса.
В добавление к тем садистским, изуитским и палаческим приказам, которые уже внесены в эту тетрадь рукой М., могу по памяти воспроизвести еще несколько:
Евреям запрещается говорить по-немецки.
Еврейским женщинам запрещается красить волосы и губы.
Евреям запрещается молиться.
Запрещается приносить цветы в гетто.
Еврейским женщинам запрещается рожать (если такое произойдет, родившая будет лишена жизни вместе со своим ребенком).
За нарушение любого пункта и параграфа любого приказа мера наказания — расстрел.
* * *
В отличие от хозяина, его сезонная работница, а проще говоря, батрачка, относится к нам со всем присущим ей, простому бедному человеку, пониманием и сострадание м.
Я, хотя и не очень здорово говорю по-литовски, поняла, что муж ее, такой же, в сущности, батрак, работает сейчас на одном из соседних хуторов. С ним, с мужем, находится ее сын, парнишка лет двенадцати, который тоже понемногу трудится, перемежая работу подпаска с обычными мальчишескими забавами. Этого парня я уже видела раза три или четыре: он приносил нам сюда, в «малину», немного хлеба и молока.
Как я понимаю, такое случалось потому, что Д. сама была очень загружена работой у «нашего» хуторянина. Возможно, что она боялась сама слишком часто сюда ходить, чтобы не гневить того же хозяина… Но хотя бы раз в сутки, обычно уже к полуночи, когда «куркуль» и его домашние дрыхнут без задних ног, Д. спускается к нам, или же я подаю ей Малыша, и она его кормит грудью.
Когда мальчик вырастет, я обязательно найду эту Д., приведу его к ней, к этой простой деревенской женщине, и скажу просто: «Сынок, именно ей ты обязан жизнью…»
…Плохо, очень плохо. Сегодня вечером приходил хозяин и ругался… как никогда прежде. Наверное, наши по какой-то причине не смогли там, в гетто, или через своих давних знакомых вне его, собрать нужную сумму денег или передать взамен какие-нибудь ценности. А может, собрали, но не могут передать, нет оказии. Или же расплатились с ним, и даже с лихвой, но этот жадный фермер… делает свои ставки на крови?
Да и откуда взять деньги или ценности тому же А., мужу моей сестры С., если раздали, кажется, все, что было?..
Я отдала Й. талес обратно (я его прячу, когда к нам спускаются посторонние, а тем более хозяин). Если бы не Малыш, который изо всех сил цепляется за жизнь, я бы плюнула на все и ушла бы в лес или вернулась бы обратно в гетто…
* * *
Нет, я не могу так поступить.
Малышу нужна эта кормилица, добрая женщина Д. — иначе он умрет.
И я не могу бросить здесь, у этого мироеда, который терпит нас на своей земле лишь в силу собственной алчности — ах, как бы я рада была заблуждаться… — почти беспомощную пожилую женщину и ее прихварывающую внучку, так же, как не могу оставить в здешней «малине», которая уже вскоре может стать для всех нас братской могилой, даже сумасшедшего Й., этого несчастного парня, которому довелось видеть и пережить больше, чем древнему старику…
* * *
Когда старик явился к ней в камеру спустя несколько часов, Юля, опять сидевшая в кромешной тьме, сжав кулачки, выкрикнула:
— Почему вы обзываетесь?! Почему вы не хотите со мной разговаривать?! Или потому, что я — еврейка? «Жидас», по-вашему — это «еврей», верно? А как будет «еврейка»? Жидовка? Или еще как-то по-другому?.. Ну что ты молчишь, дед? Скажи что-нибудь! Или ударь… если сказать тебе совсем нечего…
— Кас? — бросил старик, замерев в том углу, где стояла параша. — Неко не гирджю[35].. .
Юля не поняла, что сказал ей этот дед, у которого, кажется, слегка не все дома. Но она поняла другое, обратив внимание на необычную реакцию старика: чем-то она его на этот раз, кажется, зацепила.
— Ну так что, дед? — Юля попыталась дотянуться до него, но не рассчитала длины цепи, и старик успел переместиться к двери. — Значит, слово «жидас» тебе знакомо? Тебе сколько лет? Семьдесят? Или уже под восемьдесят?
Дед что-то проворчал неразборчиво, но… не ушел, как это случалось прежде, когда Юля пыталась с ним заговаривать, а остался торчать в темном дверном проеме, направив фонарь ей прямо в лицо.
Прикрываясь от света ладонью, Юля, еще чуть повысив голос, спросила:
