солдата и я перелезли через ограду и пустились бежать по полю – мы, несомненно, правильно решили, что всадники не сразу погонятся за нами. Пробежав мимо дома, который теперь бурлил жизнью, как пчелиный улей, мы взяли курс на болото в двухстах-трехстах ярдах дальше. Я спрятался в зарослях, а мои спутники, как выразился бы потерпевший поражение командир, отступили. Я лежал, тяжело дыша, и слушал крики, цокот копыт и одиночные выстрелы. Кто-то спустил собак, и мысль об ищейках чрезвычайно напугала меня.
Мне показалось, что прошло около часа, но, скорее всего, прошло лишь несколько минут. Не слыша шума погони, я осторожно отыскал место, откуда, по-прежнему невидимый, я мог наблюдать за ходом схватки. Единственными врагами в пределах видимости оставалась группа всадников на холме в четверти мили от нас. К этой группе бежала женщина, за которой следили взглядами все, кто находился рядом с домом. Я подумал, что она обнаружила мое укрытие и собирается меня «выдать». Встав на четвереньки, я как можно быстрее пополз назад, к тому месту на дороге, где мы встретили врага и не успели его победить. Футах в десяти от дороги я угодил в заросли шиповника, где и пролежал весь остаток дня, выслушивая унизительные замечания о храбрости янки и вселяющие уныние предположения о том, какая участь меня ожидает, если меня поймают. Враги медленно передвигались туда и обратно мимо моего укрытия, обсуждая утреннее происшествие. Я услышал, что три рядовых пустились бежать, и через десять минут их схватили. Очевидно, их повезли в Андерсонвилль; что стало с ними потом – бог знает. Остаток дня вражеские солдаты тщательно обыскивали болота, стремясь обнаружить меня.
Когда стемнело, я осторожно выбрался из укрытия, пригнувшись, перебежал дорогу и направился к реке через кукурузное поле. Ох уж эта кукуруза! Ее стебли возвышались надо мной, как деревья, и моему взгляду были доступны лишь кукурузные початки да звезды прямо у меня над головой. Поскольку я никогда не видел алабамские кукурузные поля, не переставал удивляться. Трудно понять, как можно укрыться в кукурузе, пока не окажешься на таком поле безлунной ночью.
Наконец я вышел к реке и окаймлявшим ее деревьям, плакучим ивам и тростнику. Я собирался переплыть реку, но течение было быстрым, а вода опасно темной и холодной. Другой берег исчезал в тумане, и я видел воду лишь на расстоянии нескольких шагов от себя. Оценив риск, я оставил мысль о переправе вплавь и осторожно побрел вдоль берега, ища то место, где мы привязали лодку. Я, конечно, почти не сомневался в том, что место нашей высадки охраняют – или, раз уж на то пошло, что лодка еще там. Кобб, несомненно, до нее добрался… Но надежда никогда не умирает в душе человека, и оставался шанс, что его убили до того, как он добрался до лодки. Наконец я вышел на дорогу, по которой мы шли утром, и полночи осторожно подкрадывался к месту нашей высадки с пистолетом в руках и сердцем в пятках. Лодка пропала! Я зашагал по берегу, надеясь отыскать еще одну.
Одежда моя еще не просохла после утреннего купания, зубы стучали от холода, но я все шел вдоль реки, пока кукурузные поля не закончились. Впереди показался густой лес. По нему я пробирался с трудом, дюйм за дюймом. Вдруг, выйдя из зарослей на поляну, я наткнулся на лагерный костер, окруженный лежащими фигурами, на одну из которых я едва не наступил. Часовой, которого следовало бы расстрелять, сидел у кострища, положив карабин на колени и опустив подбородок на грудь. За ним стояла группа расседланных лошадей. Солдаты спали, часовой спал, лошади спали. Зрелище было неописуемо странным! Какое-то время мне казалось, что все они неживые, и в моем сознании всплыло стихотворение Теодора О’Хары «Бивак мертвецов». Мною овладело чувство чего-то сверхъестественного; я совершенно не думал о неминуемой опасности собственного положения. Опомнившись наконец, я вздохнул с облегчением и, неслышно вернувшись в лес, зашагал назад по собственным следам, никого не разбудив. Яркость, с какой я теперь вспоминаю ту сцену, остается для меня одним из чудес памяти.
С трудом сообразив, где нахожусь, я взял хорошо влево, чтобы подальше обойти сторожевой отряд по пути к реке. В конце концов я наткнулся на более бдительного часового, которого поставили в самой чаще. Он выстрелил в меня без предупреждения. Для солдата неожиданный выстрел среди ночи полон значительности. В моем же положении – меня отделили от моих товарищей, я пробирался по незнакомой местности, окруженный врагами и прочими неведомыми опасностями, – вспышка и грохот выстрела стали особенно ужасными. Инстинкт велел бежать, так я и поступил; но был ли достаточно осмотрителен, судить не берусь, тем более в воспоминаниях. Я вернулся на кукурузное поле, отыскал реку, пробежал по берегу назад и забрался на низкую раздвоенную ветку дерева. Там я сидел до рассвета, как птица в наспех сооруженном гнезде.
В серых предрассветных сумерках я увидел, что нахожусь напротив вытянутого в длину острова, отделенного от материка узким и мелким проливом, который я без труда перешел вброд. Плоский и ровный остров почти целиком был покрыт непроходимыми зарослями тростника и ползучими колючками. Пробираясь на другую сторону, я получил возможность еще раз взглянуть на противоположный берег – так сказать, страну Шермана. Я не увидел там никаких обитателей. Заросли спускались к воде. Холодная вода больше не пугала меня; сняв сапоги и мундир, я приготовился плыть. Тут произошла странная вещь – точнее, в странный миг случилось нечто знакомое. Перед моими глазами как будто проплыло черное облако. Вода, деревья, небо – все заволокло мраком. Я слышал рев настоящего потопа, чувствовал, как земля уходит у меня из-под ног. Потом я больше ничего не слышал и не чувствовал.
В сражении на горе Кеннесо в июне предыдущего года меня тяжело ранило в голову, и в течение трех месяцев я был не годен к службе. Откровенно говоря, с тех пор я не принимал участия в боевых действиях, так как тогда, как и еще много лет после того, был склонен к обморокам, часто без всякой непосредственной причины. Чаще всего я терял сознание от слабости, возбуждения или крайней усталости – иногда весьма кстати.
Солнце высоко стояло в небе, когда я пришел в себя. Голова у меня по-прежнему кружилась, и я почти ничего не видел. Переплывать реку в таком состоянии было бы безумием; я решил соорудить плот. Обойдя остров, я нашел с одной стороны небольшое бревенчатое строение без крыши, построенное с неизвестной мне целью.
