сторону. Не знала, что и подумать.
Я спрашиваю Надию, почему у меня не осталось никаких воспоминаний, и она отвечает, что я не выдержала бы такого зрелища. Вместо этого перед глазами встают собственные руки, прижимающие подушку к лицу Кэти.
* * *
Я сижу у постели мамы. Она уснула после долгих просьб помочь ей свести счеты с жизнью, и я решаю отдохнуть, сидя в кресле. Я мгновенно засыпаю с благодарностью за то, что могу быть рядом и поддерживать ее. И еще большую благодарность испытываю за то, что она некоторое время помолчит.
Когда я открываю глаза, на лице у мамы лежит подушка. Она борется, размахивает руками, но я могу только наблюдать со стороны, я заперта внутри своего тела и не могу помешать происходящему, как ни стараюсь.
Мама издает задушенный вопль, вцепившись в руки, вдавливающие ее в матрас. Я ощущаю легкое давление — и вот ее уже нет.
Это мои руки держат подушку. Неужели я только что убила свою больную маму?
Теперь ей больше не придется страдать. Я сделала в точности так, как она меня просила.
* * *
Я прошу Надию перестать, заявляю, что не в состоянии больше видеть и слышать. Посмотрев на свои руки, замечаю шрам на левой. Не было никакой разбитой бутылки, вызвавшей эти порезы. Показания во время суда, в которых я не узнавала себя, — о том, как я избила Симона до крови возле школы, угрожая ему. То, что сказала обо мне Дарья. Письма, которые, как думала Микаэла, я отсылала ей обратно. И нападение в учреждении, которое, как мне сказали, произошло при самообороне. Что я пыталась задушить Анну, без конца болтавшую о Кэти и Солнечной девочке. Женщина, которую я впервые заметила в зеркале в больнице, которую я видела все чаще с тех пор, как выбралась из-за стены. Это была она. Все это совершала Надия. Мои пальцы проводят по шраму над бровью. И Роберта тоже ударила она?
— В Бископсберге многие считали, что я представляю опасность, но опасной была ты. Из-за тебя мы чуть не лишились жизни.
Без меня мы бы никогда не выжили. Ты делаешь то, чего не могу я, я — то, на что не годишься ты. Но теперь ты мне больше не нужна.
Она знает, что я недоумеваю — она больна?
И отвечает, что из нас двоих больна я.
Я парю в пограничном пространстве, связанная по рукам и ногам, не имея возможности освободиться. И. в точности как в больнице, слышу голоса, обсуждающие меня по ту сторону горизонта.
Когда Надия рассказывает все Микаэле, это звучит почти как сказка. Сказка о том, как меня создали. Она говорит, что моя младшая сестра совершенно права: все началось с того, что Надии пришлось выработать субличность, чтобы выжить. Отражение Кэти, милая и веселая девочка, обожавшая петь, всегда готовая выполнить любое желание матери. Линда действительно была Солнечной девочкой. Красивая улыбающаяся маска, за которой Надия могла спрятаться.
Она говорит обо мне, как будто я не могу ее услышать. Как будто меня уже нет, и я не смогу догадаться, как она меня презирает. Как будто я уже не существую. И у меня ничего не получается сказать, как я ни пытаюсь. Я словно онемела и могу только слушать.
Линда любила жизнь с Кэти так же горячо, как я ее ненавидела. Ей нравилось, когда свет прожекторов падал и на нее тоже. Я вынуждена была терпеть ее, чтобы не погибнуть сама.
— Тебе нужна была Линда не меньше, чем она нужна была Кэти, — произносит Микаэла. — Вы обе в ней нуждались.
Да, она была защитной стеной, но одновременно и отгораживала меня от мира. Монстром она была уже тогда — улыбающимся монстром, подминающим всех под себя.
— Мне кажется, папа понимал, что тут что-то не так, — говорит Микаэла. — Он сожалел, что не сделал больше, чтобы помочь тебе. Тогда я не поняла, что он имеет в виду.
Папа делал все, чтобы привлечь меня обратно, чтобы его настоящая дочь осталась. Но это было невозможно.
Микаэла спрашивает почему. Почему Надия не могла просто оставаться такой, какой была, и я слышу, что к этому времени ее творение зажило собственной жизнью. Кэти все время поощряла меня, хотела, чтобы я осталась. Как уже было сказано, мы с ней оказались зависимы друг от друга. Надия говорит, что точка возврата уже была пройдена.
— Поэтому ты так редко приезжала к нам, — медленно произносит Микаэла. — Ты говорила, что папа предъявлял к тебе немыслимые требования.
Я думаю, сколько еще откровений выдержу. Голос у Надии грустный, когда она спрашивает, как он. Микаэла отвечает, что от него прежнего уже ничего не осталось.
Мое тело, которым я больше не управляю, подходит к окну, и я вижу, что дождь перестал. Надия предлагает прогуляться, и Микаэла выходит за ней в прихожую. Пальцы завязывают шнурки, я вижу, как ручка двери поворачивается моей рукой, но не могу контролировать эти движения. Теперь всем руководит Надия. Я ощущаю на лице поток свежего воздуха, чувствую, как иду по мокрой траве с энергией, которой у меня не было всего несколько минут назад.
Микаэла засовывает руки в карманы, а Надия продолжает рассказ, пока они уходят все дальше в лес.
Линда производила впечатление сговорчивой и безобидной, но со временем начала постоянно требовать подтверждения, что сделало ее навязчивой и непредсказуемой. А потом Кэти серьезно заболела.
Я не хочу, чтобы мне напоминали, как мама умоляла помочь ей уйти из жизни, но Надия неумолима. Она говорит, что Кэти просила помочь ей умереть, но я не могла этого сделать. Не выдерживала даже слушать такое.
— Мама не хотела умереть, она не это имела в виду, — говорит Микаэла, поднимая лицо к небу. Потом делает глубокий вдох. — Но ты это сделала.
Она ждала смерти. А я ждала свободы.
Когда Кэти узнала о своей смертельной болезни, вынесла этим приговор и для Линды. Я слышу, как Надия терпеливо объясняет это Микаэле. Без мамы я больше не была нужна. Особенно после того, как Симон предал меня. Теперь я не могла вернуться к тому, чтобы жить ради него. Это пугало, потому что я не могла существовать одна. Уже тогда я должна была исчезнуть, и тогда Надия могла бы обрести свободу быть самой собой.
Только об этом я и мечтала.
— Но зачем было убивать Симона? — спрашивает Микаэла. — Тебе обязательно было заходить так далеко?
Надия фыркает.
Линда как в песне Кэти
