бросаю туда кое-что еще – одно, затем другое. Иззубренный кусок металла, с виду маленький, безобидный. Лишь чуть длиннее моего мизинца, зато острый – такой острый, что можно всерьез угрожать перерезать человеку горло. И он оставит тебя в покое, попятится, шарахнется от тебя в ужасе, даже если всю жизнь люди шарахались от него.
Мне эта железка больше ни к чему. Службу свою она сослужила, и я разжимаю ладонь. Кусок железа с глухим стуком падает в свежую могилу. Второе подношение падает бесшумно. Золотая цепочка, такая тоненькая, что даже не блеснет в темной яме.
Хотела ее бросить в море, но мне нужно точно знать, где она. Нужно предать ее земле.
– Больше тебе не надо его бояться, – шепчу я.
Закрываю глаза, снова открываю – могила на месте, никуда не делась, зияет свежей раной. Засыплют ее землей, зарастет она травой. А весной покроется цветами. И будет лето, потом зима. Солнце, и снег, и дождь. И кто-то еще умрет, а кто-то родится. Пройдет время, и забудут, кто она была. А история наша станет легендой – ее будут рассказывать у камина, как предания о людях-тюленях, о Матери моря или о той несчастной, что сто лет назад утопила своего возлюбленного, но вину свою так и не признала.
До правды нам не докопаться.
Бесс Крой легонько трогает меня за плечо:
– Приходи к нам на чай с пирогом. У нас, правда, дети шумят, зато тебе будем рады.
Из-за ее спины кивает Марджори Крой:
– Ждем тебя.
– Спасибо, – отвечаю я. – Но сначала… Хочу побывать на других островах. Там, куда мы ездили вместе. Я бы хотела… – Голос мой прерывается.
– Понимаю, – говорит Марджори. – Чтобы проститься.
– В керкуоллскую больницу придешь? Работать? – спрашивает Бесс.
– Пока нет, – отвечаю я. – Может быть, потом, а сейчас мне нужно побыть одной.
Бесс грустно смотрит на меня, с легкой обидой. Хотелось бы все ей объяснить, да нельзя, это значило бы все поставить на карту.
Подхожу к часовне одна. Солнце уже садится, закатный свет золотит стены. Перед входом скульптура работы Чезаре: святой Георгий убивает змея. Змей, говорил Чезаре, олицетворяет войну, а святой Георгий сражается с ним неустанно.
– И однажды, – говорил Чезаре, – наступит мир.
– Не может везде быть мир, – возразила я.
– Можно надеяться. – Чезаре обратил взгляд на часовню. – Надо надеяться.
Мне остается надеяться.
В руке у меня стальное сердце. В часовне прохлада. Постель мою уже унесли, и снова здесь покой и безмятежность. Ни следа крови Энгуса на кафельном полу, ни намека на то, что здесь произошло. Свет и красота, больше ничего.
Между створками узорной алтарной решетки в цементном полу есть ямка – след в форме сердца. Это я в ожидании приговора скребла цементный пол. Пальцы у меня стерты в кровь, а вдоль одной из граней сердца остались царапины.
Вкладываю в ямку стальное сердце. Оно почти той же формы, подходит, как ключ к замку.
Поднимаюсь, заставляю себя отойти в сторону. Не хочу его здесь бросать, но я должна от него отвернуться со спокойной душой.
Придется его здесь оставить, ведь оно не мое. Оно никогда не принадлежало Кон.
Стальное сердце подарили Дот, а Дот, как все знают, больше на свете нет. Дот, как известно, утонула в бурю. Дот лежит в могиле на склоне холма, и на гроб ей сыпали соль.
А я должна выдавать себя за Кон.
Вначале я была не в себе, ничего не помнила. Меня увидели в брюках и назвали Кон. В голове стоял такой туман, что я откликнулась на имя сестры. Я знала, что Дот жива, что она где-то здесь, но сама не понимала, откуда мне это известно. Воспоминания оживали постепенно.
Помню, как спрыгнула с лодки, оставив Чезаре, чтобы добраться до Кон. Но среди волн ее не было видно. Я подплыла к барьеру, откуда она только что сорвалась, и раз за разом ныряла, искала.
Высунусь из воды – и зову Кон.
Вдруг кто-то под водой схватил меня за ногу, чьи-то пальцы стиснули лодыжку. Вскрикнув, я снова ушла под воду.
Кон оказалась возле барьера. Радость омыла меня, я потянула ее за руку. Она подалась мне навстречу, но что-то мешало, не пускало ее. И тут я поняла, в чем дело: юбка зацепилась за камни.
Моя юбка. Та, что она надела, чтобы выдать себя за меня, дав мне возможность бежать с Чезаре. Я дернула изо всех сил, но ничего не получилось.
Нет!
Я подплыла к ней вплотную, прижалась губами к ее губам, выдохнула ей в рот воздух. В груди жгло огнем; я вынырнула, снова нырнула, потянула за юбку, а она и рваться не рвалась, и отцепляться не отцеплялась.
Мысли вращались бешеным вихрем; я снова подплыла к ней вплотную, а волны подбрасывали нас.
Я собралась еще раз дохнуть ей в рот, но она мотнула головой. Оттолкнула меня, отвернулась, отвела от лица мои руки.
Нет! – пронеслось в голове. И снова я потянулась к ней, и опять она меня оттолкнула. А потом погладила по щеке, уперлась рукой мне в грудь.
Затем, вложив ладонь в мою, выпустила из легких весь воздух.
Нет, нет, нет! Я поняла, что она задумала. Поняла, что она все для себя решила, и уже чувствовала, как пролегает меж нами пропасть, как она от меня ускользает. Хотелось ее вернуть, поменяться с ней местами, все изменить.
Не надо!
Она сделала вдох, набрав в легкие воды.
В воде все казалось размытым, но я видела, будто сквозь дымку, ее лицо – секундную борьбу и ужас, – и наконец, прощаясь, она пожала мне руку.
И вот она затихла. И мир рассыпался в прах. Я высунулась из воды и взвыла. Крики уносил ветер. Волны молотили меня о камни, о барьер. Я ударилась головой о булыжник и чуть не ушла под воду, чуть не утонула. Но нет, надо было держаться. Я очутилась перед выбором. Я освободила тело сестры и вытащила из воды.
Не помню, как волокла ее в карьер. Мне мерещилось почему-то, будто мы там вдвоем, тащим Энгуса. И рады от него избавиться, и сознаем, что за смерть его придется заплатить, так или иначе.
Но я не хотела, чтобы на Кон отныне и вечно лежала печать. Пусть она докажет свою непричастность, пусть будет свободна. Пусть живет, не опасаясь ни тени Энгуса, ни сплетен, со спокойной совестью. Оставалось лишь придумать, как помочь ей жить дальше.
И когда за мной пришли, я заявила: «Это я. Она не виновата. Это я». И,
