за все заботы по сбору пожертвований, которые он взял на себя.
Эта похвала была вполне заслуженна, Хантер и в самом деле немало потрудился над планом в надежде заполучить подряд на ремонт для Раштона и два с половиной процента дохода для себя лично.
Затем мистер Белчер положил карточку на стол, взял один из молитвенников и произнес начальные слова псалма. Дирижируя, он размахивал жирной, дряблой рукой, а в другой руке держал молитвенник.
Когда замерли последние слова, он закрыл глаза. На устах его заиграла улыбка, он вытянул вперед правую руку ладонью вниз и изрек:
− Помолимся господу нашему.
Все присутствующие с шумом опустились на колени. Долговязое тело Хантера заняло много места, оно распростерлось возле одной из скамеек, ноги растопырились по полу, а огромные руки обхватили скамейку. Веки его были плотно сомкнуты, и выражение глубокой скорби запечатлелось на длинном лице.
Миссис Старвем была так жирна, что опасалась становиться на колени. Она знала, что если сделает это, то не сможет подняться. Поэтому она пошла на компромисс: сдвинулась на самый краешек сиденья, локтями облокотилась на спинку стоящей впереди скамьи и спрятала в ладонях лицо. Это было очень крупное лицо, но и руки ее были достаточно большими, чтобы его закрыть.
В самом конце зала склонила колени бледная, худенькая женщина лет тридцати шести, одетая очень бедно. Она вошла во время пения псалма. Это была миссис Уайт, мать Берта Уайта. Когда умер ее муж, церковный совет решил облагодетельствовать вдову и поручил ей работу прислужницы в церкви, за которую ей платили шесть шиллингов в неделю. Ей, разумеется, не могли предложить полной рабочей недели. Предполагалось, что она будет где-нибудь подрабатывать, а в свободное время трудиться в церкви. Работы не так уж много: если нужно, протопить печи, по мере надобности подмести пол и вытереть пыль в церкви, в комнатах церковного совета и воскресной школы, разложить по местам молитвенники и так далее. Когда члены совета собирались на чаепитие, что случалось раза два в неделю, надо было составить столы, накрыть их скатертями, придвинуть стулья, а затем под наблюдением мисс Дидлум или еще какой-нибудь почтенной леди приготовить чай. На следующий после чаепитий день дел у нее хватало − перемыть посуду, поставить на место столы и стулья, подмести полы и все убрать, но предполагалось, что сверхурочная работа вознаграждается оставшимися после пиршества сластями. Эти объедки действительно были желанной заменой хлеба с маргарином, которыми обычно пробавлялись миссис Уайт и Берт.
Положение миссис Уайт давало некоторые преимущества: прислужница была знакома с видными горожанами и их женами; некоторые из них, руководствуясь добрыми чувствами, предоставляли ей иногда поденную работу, плата была такой же «щедрой», как и в церкви, вдобавок миссис Уайт иногда получала кулек провизии не первой свежести или какие-нибудь обноски.
Злонамеренный, погрязший в делах мирских обыватель мог бы подумать: этим людям надо выполнить работу, которой они не желают утруждать себя. Они наняли эту женщину и, пользуясь ее бедственным положением, платят ей гроши. Хотя она работает очень много, с раннего утра до поздней ночи, денег, которые они платят ей, недостаточно даже на самое необходимое. И вот ее хозяева, добродетельные, щедрые, великодушные христиане, находят выход: дарят ей свои обноски и объедки.
Случись такому злонамеренному обывателю прочесть эти строки, у нас уже готов для него достойный ответ: простодушной миссис Уайт подобные мысли никогда не приходили в голову. Наоборот, и в этот самый день, когда она преклонила в церкви колени, кутаясь в старую накидку, которая несколько лет назад украшала тучную фигуру благочестивой миссис Старвем, сердце миссис Уайт было исполнено благодарности к ее великодушным благодетелям.
Во время молитвы тихо приоткрылась дверь, в зал на цыпочках вошел джентльмен в одеянии священника и опустился на колени рядом с мистером Дидлумом. Он вошел бесшумно, но тем не менее большинство присутствующих услышали его шаги. Приподняв головы и слегка раздвинув сомкнутые пальцы, они украдкой взглянули: кто пришел; когда же они узнали его, по залу пронесся вздох.
В конце молитвы, при возгласах «аминь», воздушный шар медленно скатился со своего помоста и шлепнулся на одно из сидений. Все стали подниматься. Когда все уселись и прекратилось шарканье ног, кашель и сморканье, мистер Дидлум встал и сказал:
− Прежде чем мы споем заключительный гимн, джентльмен, сидящий слева от меня, преподобный мистер Джон Старр, скажет вам несколько слов.
По залу прокатился взволнованный шорох. Леди подняли бровки, закивали и заулыбались, перешептываясь друг с другом. Джентльмены зашевелились, каждый на свой лад, выражая внимание. Дети совсем притихли. Все присутствовавшие были полны возбуждения, когда Джон Старр поднялся с места и, ступив на возвышение, стал возле стола, повернувшись лицом к залу.
Ему было лет двадцать шесть, он был высок и строен. Резко очерченное, умное лицо с высоким лбом, говорившее об утонченности и культуре, составляло разительный контраст с грубыми физиономиями остальных, присутствующих здесь − вульгарной, неотесанной, необразованной толпы рыцарей наживы и мелких торговцев. Но не только его утонченные манеры и красивая внешность приковали к нему внимание присутствующих. Было в нем нечто неуловимое, весь его облик излучал кротость и любовь. Джон Старр сразу вызывал доверие к себе у всех людей, с которыми общался.
Когда он стоял тут, на возвышении, взирая на всех с обезоруживающей улыбкой, казалось невероятным, что между ним и его слушателями существует хоть что-нибудь общее.
В его наружности не было ничего, что бы позволило хоть в какой-то мере заподозрить правду. Правда же заключалась в следующем: он находился здесь, чтобы словом своим поддержать эксплуататоров и надсмотрщиков за рабами, у которых был на содержании.
Его речь была в тот день недлинной − всего несколько слов, но это были поистине драгоценные слова. Он поведал всем собравшимся кое-какие мысли, что пришли ему на ум, когда он шел сюда сегодня, и, внимая ему, Светер, Раштон, Дидлум, Хантер и другие обменивались многозначительными взглядами. Разве это не великолепно! Какая сила! Какая убедительность! В самом деле, как они позже скромно признались друг другу, его мысли были столь глубоки, что даже они не все в них поняли.
Что касается дам, они сидели не шелохнувшись, онемев от восторга. Их щеки рдели, глаза горели, сердца замирали, они пожирали глазами этого прелестного молодого человека, продолжавшего между тем говорить:
− К сожалению, время не позволяет мне подробно остановиться на этом. Может быть, в будущем у нас появится счастливая возможность это сделать, но сегодня меня попросили сказать вам несколько слов о другом. В последнее
