о необходимости «позитивно работать с подобными различиями». И все же приходится признать, что «это, впрочем, сегодня не так уж легко, ибо есть очень многое, что нас разделяет (и должно быть прояснено)»[321].
Проблема, однако, состоит не только в поиске компромиссов и объединяющих позиций, но и в понимании самими левыми тех конкретных социальных интересов, но основании которых такое объединение в долгосрочной перспективе должно состояться. Иными словами, речь идет о реконструкции трудящегося класса (как «класса для себя») через практическую деятельность и политическую борьбу за свои наиболее общие интересы.
Роджер Саймон, ссылаясь на грамшианскую концепцию гегемонии, замечает, что формирование нового исторического блока, способного взять власть и преобразовать общество, «требует трансформации политического сознания рабочего класса, а также членов других классов и групп, чья поддержка необходима для широкого блока. Идеология цементирует этот блок разнообразных классов и сил. А потому такая идеология не может быть чисто классовой, отражая исключительно интересы буржуазии или рабочего класса»[322].
Роль интеллектуалов и политиков состоит, разумеется, вовсе не в том, чтобы придумывать идеологии или, как стало с некоторых пор модно говорить, смыслы, а в том, чтобы найти исторически значимые точки соприкосновения разных общественных сил, направив их энергию в сторону общего дела. Но для того, чтобы достичь этого, у самих интеллектуалов и политиков должно быть понимание этого дела и его общественной значимости, понимание своей миссии. И тут опять невозможно не вспомнить завет Макса Вебера: если вы хотите чего-то добиться, нужна ориентация на существо дела и ответственность за последствия своих поступков[323].
ПОБЕДЫ, СТАВШИЕ ПОРАЖЕНИЯМИ
Как писал Макс Вебер, «весь исторический опыт подтверждает, что возможного нельзя было бы достичь, если бы в мире снова и снова не тянулись к невозможному»[324]. Тот, кто хочет изменить мир, «должен быть вождем, мало того, он еще должен быть — в самом простом смысле слова — героем. И даже те, кто не суть ни то ни другое, должны вооружиться той твердостью духа, которую не сломит и крушение всех надежд; уже теперь они должны вооружиться ею, ибо иначе они не сумеют осуществить даже то, что возможно ныне»[325].
К сожалению, пережив череду неудач и поражений, левые по всему миру старательно сводили свои предложения к «реалистическому минимуму», отражающему не общие интересы трудящихся, а представления конкретных политиков о границах перемен, приемлемых для правящей элиты, и раз за разом оказывались неспособными обеспечить реализацию даже такой скромной программы из-за непримиримого сопротивления буржуазии. В то же время, старательно демонстрируя свою умеренность в содержательных вопросах, левые политики не скупились на радикальную риторику, катастрофически контрастировавшую с их собственными минимальными требованиями и еще более скромными достижениями. Политическая борьба, сводившаяся к противостоянию риторик, превращалась, однако, в бессодержательное сотрясение воздуха, ибо риторическое подогревание общественных настроений оборачивалось массовой фрустрацией, единственными выгодополучателями которой становились крайне правые.
Опыт 2000-х годов в Латинской Америке показал, что левые могут побеждать и брать власть. Левый популизм оказался в электоральном плане крайне успешным[326]. Но за каждой из этих побед неминуемо следовало поражение. Иногда созданный левыми режим деградировал, превращаясь в коррумпированную бюрократическую диктатуру, которая (в отличие от постреволюционных режимов XX века в СССР или на Кубе) даже не пыталась предпринимать что-либо серьезное для изменения социальной структуры общества, не говоря уже о движении к социализму. Так случилось в Никарагуа, когда после длительного перерыва к власти вернулось движение сандинистов, утративших свой революционный потенциал, и в Венесуэле после смерти Уго Чавеса. В большинстве же случаев левые правительства, проведя ряд успешных, но ограниченных реформ, начинали буксовать, утрачивали перспективу и, проиграв очередные выборы, уступали власть правым. Так было и в Бразилии с Партией трудящихся, так было в Аргентине и Уругвае. Как сказал бы Макс Вебер, «проклятие ничтожества твари тяготеет над самыми, по видимости, мощными политическими успехами»[327].
В самом по себе факте поражения на выборах, впрочем, еще нет ничего страшного. Это нормальное чередование партий у власти в условиях демократии. Беда в том, что данные поражения раз за разом приводили к демонтажу всех прогрессивных преобразований, свершившихся в результате предыдущей победы социалистических партий и коалиций. Если в период после Второй мировой войны реформы, проводимые социал-демократами (нередко при поддержке и участии коммунистов), закреплялись, оставаясь фундаментом дальнейшего развития, то в эпоху неолиберализма ситуация складывалась противоположным образом. После поражения лейбористов в Великобритании в 1951 году консервативный кабинет Уинстона Черчилля не отменил ни одной из реформ, проведенных кабинетом Клемента Эттли. После поражения Партии трудящихся в Бразилии правое правительство Жаира Болсонару начало последовательно отменять социальные программы, включая крайне популярную программу помощи бедным Bolsa familia, которая помогла миллионам людей выбраться из нищеты.
Политические провалы левых правительств на рубеже XX и XXI веков легче всего объяснить обывательскими ссылками на то, что власть всегда и всех развращает, а политика по определению есть грязное дело, из которого ничего хорошего все равно не вырастет. Такая идеология, проникая в массовое сознание, становится важнейшим фактором пассивности граждан и в конечном счете работает на ликвидацию демократии, если не по форме, то по сути. К счастью, политическая история свидетельствует о том, что все обстоит совершенно иначе, а коррумпированность государственных деятелей каждый раз имеет совершенно конкретные причины, которые нужно искать в специфических обстоятельствах их правления и в их способе действия. Как писал выдающийся культуролог Леонид Баткин, анализируя труды Макиавелли, «порядочные люди при любых обстоятельствах останутся и в ходе политической борьбы порядочными людьми. Но, во-первых, им придется принять ответственность перед совестью не только за свои личные действия, но и за действия других людей, совместно с которыми они выступают, не только за непосредственные, но и за косвенные и отдаленные исторические последствия этих действий; не исключено также — общеизвестный пример! — что, столкнувшись, скажем, с необходимостью противостоять беспощадному и лицемерному насилию тоталитарного режима, такие люди будут вынуждены заново решать, что, собственно, значит для них оставаться порядочными. Нравственность рождается в момент выбора — под личную ответственность, а не как результат наложения готовой парадигмы. В политике, в истории самой ответственной нравственной проблемой, в свою очередь, становится определение индивидом границ этой ответственности»[328]. Пользуясь категориями Макиавелли, можно сказать, что причины разложения левых правительств надо искать в том, как их «способ действия» (il modo del procedere), соотносился с существующим «порядком вещей» (l'ordine delle cose)[329]. То, что события раз за разом развивались именно таким образом, не может объясняться только просчетами или продажностью конкретных политиков, речь идет
