ни капельки не бодрят, зато напоминают о Гере, большом их поклоннике. Переодевшись и закинув в рот пару бутербродов, отправляюсь на поиски старого матерщинника. Найти попугая не составляет труда — пернатый продолжает обитать в моей комнате, правда клетка у него теперь новая, чуть ли не в четверть стены. Балуют поганца.
— Эй, красавчик, узнаешь меня? — стучу пальцем по боковой стенке клетки, но Гера демонстративно отворачивает голову, сердито щёлкая клювом. — Ну, ты чего?
— Бедный Пусечка… — жалобно скрипит негодник.
— Это ты что ли Пусечка?! — притворно злюсь, отпирая стальную дверцу, чем не на шутку сержу обиженную птицу. Цапнув меня за палец, Гера грузно спрыгивает с жёрдочки и начинает носиться по полу, суетливо хлопая крыльями и взметая вверх облако сероватых перьев.
— Кар-рина! Кар-рина! Кар-раул! — зрелищно бьётся в истерике Гера, не забывая периодически открывать один глаз, дабы оценить мою реакцию.
Кажись, моя сводная сестрица времени даром не теряла, поделилась с ним актёрским опытом.
— Ринат?! Что ты делаешь?
А вот и защитница слабых и угнетённых. Когда только вернуться успела?
— Кар-рина! — кидается в сторону своей спасительницы пернатый аферист, глядя на неё из-за решётки как на посланника небес. — Бедный Пусечка!
Потрясённо оборачиваюсь, чтобы узнать, какого лешего она сделала с моей птицей, но, вместо этого, лишь по-дурацки улыбаюсь. Очевидно, Карина выскочила прямо из душа, и теперь мокрые волосы торчат во все стороны, а вода с них бодро стекает на спешно накинутый халат… с овечками. Смотрю, и глаза начинает покалывать от нахлынувшей нежности. Такая взрослая и в то же время ещё дитё. Моя маленькая девочка.
— Ну, ты-то чего? — сдёрнув с кровати тонкое покрывало, накидываю его поверх хрупких плеч. — Простудишься.
— Спасибо.
Карина выглядит больной. Когда-то такие манящие надменные губы теперь дрожат обескровленные, веки воспалены, а вокруг васильковых радужек паутинками полопались сосуды.
И на густых ресницах жемчужинами висят тяжёлые мутные капли.
— У тебя глаза красные, что-то случилось?
Если этот нарцисс её чем-то обидел, я с него шкуру спущу. С особой жестокостью и небывалым удовольствием.
— Шампунь попал, — шепчет Карина, слегка запрокидывая голову, чтобы видеть моё лицо. Я ей ни на гран не верю. — Ты зачем птицу обижаешь, он знаешь, как переживал твой отъезд? За первый месяц — ни слова. Гера считает, что ты его бросил.
Меняет тему, значит, я прав. Дерьмово. Коротко улыбаюсь, сделав про себя пометку, присмотреть за ней, мало ли, вдруг для слёз есть причины. Сама ведь не признается. Гордая, проходили — знаем.
— Я рада, что ты вернулся.
Прикрыв глаза, проматываю в уме каждый прозвучавший слог, синхронизируя звуки её голоса с биением собственного пульса. Хоть какая-то её часть со мной. Во мне. И это так болезненно-сладко, что душу сводит.
— Знаешь, ты сейчас забежала на Герин крик, и я вспомнил момент нашего знакомства. Правда в тот раз именно я его защищал, но ты была точно такой же мокрой и растрепанной. Хотела выпустить его в открытое окно, в декабре-то месяце, вредина такая, а я ещё подумал: «Ну и сестричка у меня, сущая ведьма» — воспоминания навевают ребяческую улыбку, которую мне не хочется прятать. Пусть Карина знает, что обиды остались далеко в прошлом, там, где им самое место. — Я тогда был готов придушить тебя. Кажется, это было так давно, будто в другой жизни.
— Я бы всё отдала, чтобы в неё вернуться, — с ошеломляющей грустью шепчет она.
Вот зачем? Зачем она сейчас это говорит?! Почему так надломлено?! Будто мясо голыми руками с костей срывает. Так и хочется крикнуть: «Не надо, хватит! Хватит дразнить. Меня и так корёжит!» Руками плечи острые сжимаю и сгибаюсь, пытаясь заглянуть в васильковые глаза, но она потерянно смотрит вниз и кажется в моих руках пустой оболочкой.
— Ты его любишь? Эдика?
— Люблю.
Тихо. Бесцветно.
Зажмурившись, притягиваю её ближе, настолько близко, что чувствую, как на лице тёплым дыханием оседает произнесённый ответ.
— Поэтому молчала: не писала, не пригласила? Боялась, что вернувшись, испорчу вашу свадьбу? — Тихо вздохнув, целую мокрую макушку. Целую едва касаясь волос; задержав дыхание, чтобы не чувствовать её запаха, иначе сорвусь и натворю дел. Карина, моё проклятье, наваждение, ломка. Отрава, которую когда-то по дурости выпил и теперь медленно гнию изнутри. Она права, наши отношения никогда не были простыми, и нам даже не стоит друг к другу тянуться. Всё к лучшему. Всё правильно. Осталось себя в этом убедить. — Переживу, не бойся. Можешь пока оставаться здесь, если хочешь. Я пройдусь по городу, может, к Зяблику заскочу. В общем, буду поздно.
Карина быстро кивает, и, сев на корточки перед клеткой, гладит по голове болтливого перебежчика. Вроде бы спокойна, я бы даже сказал — безжизненна. С трудом оторвав взгляд от неестественно прямой, словно сведённой судорогой спины, медлю в дверях.
— Пусечка?! Серьёзно?
Ухожу, не дожидаясь ответа, которого, впрочем, не следует. Мне нужно поскорее сматываться. Побродить, подумать. Возможно, впервые за пару лет напиться, пока чувство потери, снующее глубоко под кожей не коротнуло в мозгу, как старая проводка.
По пути заглядываю на кухню, выпить воды. Повторяю для матери, что иду к Вове, параллельно прикидывая, есть ли друг вообще в городе, и, уже в дверях содрогаюсь от надрывного припева старого доброго Mein Herz Brennt, доносящегося из её комнаты.
М-да, некоторые вещи всё же неизменны.
Сотни неотправленных писем
Карина
Моё сердце горит. Почти два года оно удушливо тлело, а теперь взвилось с удвоенной мощью. Его обугленные частички едкой копотью оседают на языке и этот прогорклый привкус не вытравить никакими сигаретами. Раскалённый фильтр обжигает губы. Нервы искрят на кончиках пальцев, колючим ознобом вяжут кровь и в висках сиреной лишь его имя. Он здесь. Рядом. Я заставила себя отказаться от него, но даже представить не могла, что это будет настолько сложно. Он вернулся, а я сгораю в агонии, не смея на что-либо претендовать. Не после всего, что наделала.
Кое-как затушив окурок, выглядываю в окно в шальной надежде увидеть силуэт удаляющегося Рината. Бесполезно. Плотно застелившая глаза пелена слёз размывает яркий свет фонарей в безобразные жёлтые кляксы, где уж тут человека разглядеть.
Давненько я себе не позволяла плакать. Со своего девятнадцатого дня рождения, когда вернувшись из клуба, собственноручно обрезала волосы чуть ли не под корень. Ринат оказался прав — настал тот день, когда мне всё аукнулось, и я без колебаний рассталась с косами, сдержав клятву данную ему на море.
Я не плакала с той самой ночи, когда, воровато погладив Рината по волосам,
