этом журнале, была «Революция и школа». Затем были напечатаны статьи о начавшейся реорганизации школьного дела в Советской России, о педагогических традициях и новациях на Западе.
Обстановку, в которой развертывала свою деятельность наша молодая советская печать, характеризует письмо члена редколлегии «Новой школы» Н. С. Моргунова Ивану Карповичу, датированное 25 ноября 1918 года: «Книга за август — сентябрь давно уже напечатана, но не послана еще, так как разруха все увеличивается. То лошадей нет, то другое, экстренное, требуется вывезти из типографии, а журнал все лежит и лежит в готовом виде...»
Но редакция не унывает и ободряет автора: «В только что вышедшем номере напечатана Ваша пятая статья «Учительское образование». Нет ли новых общественных начинаний, новых педагогических организаций в Воронеже и губернии?»
Конечно, есть! Да еще сколько! И Иван Карпович неутомим.
По инерции он продолжает подписываться зашифрованным именем. Редакция журнала не знает причины этого и недоумевает. Автора спрашивают: «Почему не подписываетесь своей фамилией?» Просят: «Разрешите снять псевдоним». И снова: «Мы просим Вас позволить печатать статьи Ваши под настоящей фамилией».
Наконец все обрело свои места: таинственный Ивъ стал реальным — Иваном Вороновым.
Иван Карпович отдает очень много сил анализу культурной отсталости деревни и осмыслению практических задач народного просвещения.
В «Вестнике воспитания» (№ 4—5, 1917 г.) опубликована его статья «Освобождающаяся деревня».
На основе анкетных разработок Воронов показывает, как изменялся и развивался тип деревенского читателя в зависимости от внутренних и внешних событий. Важным средством, расширявшим кругозор крестьянства в предреволюционный период, он считает земский кинематограф.
Было время, когда весь мир для деревни кончался ее околицей. Кинематограф разорвал замкнутый круг, показал много ранее неведомого: жизнь иных племен и народов, их обычай и обряды; показал удивительных животных пустынь, тропиков и Крайнего Севера, ледовые торосы и кратеры вулканов. Понятно, это было лишь объективистское гуманитарное просветительство.
Неизмеримо большее значение приобрел фактор политический — начавшаяся империалистическая война. Письма ушедших на фронт, рассказы тех, кому довелось возвратиться к отчему дому, приобщили деревню к судьбе родины и даже к интересам чужих земель. Деревня «стала догадываться», что мир не только разнообразен, но и полон противоречий. Крестьянин жадно потянулся к газете.
И вот в России свершилось... Повержен царский трон. На общественную арену вышли новые силы. Иван Карпович пишет: «Нетрудно предвидеть, что в теперешних условиях политической свободы быстрее пойдет и культурное освобождение деревни, тип развитого читателя окончательно созреет».
Это был оптимистичный и верный прогноз. Но сколько забот и бед, горестей и мытарств еще встанет на пути народного образования и просвещения — не хотелось предрекать. Год спустя им, этим закономерным, как он понимал, злоключениям, и преодолению их Воронов посвятил статью «Революция и народная школа».
Изучая положение на местах, Иван Карпович побывал во многих селах, несколько раз приезжал он и к нам, в Чертовицкое. Мне вспоминаются душевные беседы между ним и моими родителями и внезапно вспыхивающие разногласия. Как-то одновременно с дядей Ваней нашим гостем оказался его давнишний сослуживец по земству, инспектор начальных школ Петр Петрович Томилин. Старый, заслуженный, уважаемый учителями всего уезда человек переживал тяжелый душевный надлом.
— Земство погибло! — горестно восклицал он. И пенсне на его носу кривилось, и клинышек седоватой бородки вздрагивал.
— Придет что-то другое, какая-то новая высшая форма, — пыталась успокоить старика моя всегда верящая в лучшее, жизнерадостная мама.
— Розовые мечты, сны Веры Павловны, — снисходительно усмехнулся Томилин, — а пока... — И обращаясь к моему отцу: — Помните, конечно, сельскохозяйственную школу? Да, да, ту самую, где еще вы учились. Сколько лет мы опекали ее, лелеяли, радовались, что создан такой рассадник знаний. Наивные люди! Думали, что и деревня это ценит. Для нее ведь, для ее сыновей... А ей плевать на агрономию, на зоотехнику. Пришли, видят много лесу, гвоздей, инвентаря живого и мертвого. И... растащили по домам: пригодится, мол, в своем хозяйстве. Разграбило школу мужичье!
Папа удрученно молчит. Он знает: так все и было. Читал в газете. И ему чуть не до слез жаль образцовую школу — гордость земства. Но сейчас он обескуражен, почти испуган не только этим актом варварства. Для него немыслимой дикостью звучит оскорбительное слово «мужичье» в устах либерала, интеллигентного человека. Или, может, он ослышался?
Томилина с подчеркнутой вежливостью атакует дядя Ваня:
— А вы не обратили внимания, уважаемый коллега, в том же номере «Голоса труда» на другую заметку? В селе имярек «мужичье» организовалось в кооператив, решило построить школу повышенного типа и отчислило на нее тысячу рублей из общественных средств.
— Луч света в темном царстве, — не сдается Томилин.
— Да бросьте вы, Петр Петрович, классиков цитировать, — миролюбиво говорит папа. — Давайте разберемся в реальных фактах.
— Вот, вот, давайте!
И Петр Петрович произносит взволнованную речь о том, что крестьяне думают сейчас только о земле. Только земля, перешедшая к ним, их интересует. А школа ведь не ихняя — казенная, ему, Томилину, пишут письма учителя о бедственном положении школ. Вот, например, из Коротояка: «Прежде ребята приходили в класс с книжками и аспидными досками, а теперь со снопами соломы для топки печей».
— Значит, дают им солому родители, — отзывается мама, искренне обрадованная. — Это же отлично! Это и есть забота о школе!
— Да, Петр Петрович, тут ваш корреспондент явно не прав в оценке факта. Солому запишем не в пассив, а в актив, — потирает руки дядя Ваня. — Ну, что же еще?
— Еще? Пожалуйста!
Томилин рассказывает, что в одном селе заняли школьное здание под волостной комитет, а в другом — вот уж немыслимый стыд — под трактир.
Оба факта — в пассив, единодушно соглашаются собеседники.
— Продолжайте, Петр Петрович, все это очень важно, — просит дядя Ваня. Он серьезен и внимателен.
Томилин размышляет вслух:
— Чертовицкому повезло, Капитон Алексеевич с Еленой Карповной тут корнями вросли. У них и «садок у вишнэвый коло хаты», и хрущи, то бишь пчелы, над вишнями гудут. И детворы мала куча. А не опустились, не омужичились. Простите, друзья, но «мужик» — это ведь не какое-то ругательное слово, это понятие. В нем глубокий внутренний смысл — исторический и социальный. В нем, если хотите, воплотилась трагедия крестьянства. Простите, отвлекся... Еще раз повторю — Чертовицкому повезло. Здешние учителя не убегут из деревни. Они все тяготы вынесут вместе с народом и все ему отдадут: свои знания, свой опыт, свой талант.
— Ну, к чему вы это, Петр Петрович... Буквари у всех одинаковые, —
