снаружи, но все еще золотистая в середке, куча прошлогодней соломы была привалена к стене конюшни, где томился безработный по тревожным и неопределенным нынешним временам детдомовский мерин Пугач. Его не забрали в армию по старости. И теперь в полумраке конюшни он целыми днями хрумкал постную эту солому, вяло переступал расплющенными, неподкованными копытами и печально смотрел на свет через узкое оконце, кося лиловыми умудренными глазами немало потрудившейся на своем веку животины, за долгие годы безотказной работы претерпевшей от людей всякого — и плохого, и хорошего, — однако не помнившей, пожалуй, столь продолжительного отдыха…
Примостив сверху пузатые подушки и вцепившись пальцами в выскальзывающие из рук уголки матрацев, беспричинно хохотавшие девчонки и Зоя со Славкой потащили через двор грузные, как дирижабли, полосатые мешки.
Зоя часто останавливалась и тоже смеялась, когда ее подружки вроде бы не нарочно роняли свой матрац и с хохотом, с криками: «Ой, девочки, больше не могу!..» — валились на него и болтали ногами.
Но Славке смотреть на все это было вовсе не смешно. Он угрюмо отворачивался от задранных до пупков девчоночьих платьиц, от мелькавших перед ним в воздухе голенастых ног, перехваченных резинками трусиков, и в душе молил бога лишь о том, чтобы поскорее они поднимались, пока никто из ребят не попался им навстречу. Не то ведь потом совсем задразнят его пацаны, скажут, что он с бабами связался, подлизывается к ним.
А для каждого уважающего себя настоящего пацана подлизываться к бабам — это самое распоследнее дело!
Славка давно усвоил неписаный детдомовский закон, согласно которому ни с какой девчонкой настоящему пацану связываться не подобает. Пускай даже та девчонка хоть золотая-серебряная, сестра тебе родная, пускай хоть кто! — но все-таки она не пацан, а чуждое суровому мальчишескому племени существо, ненадежное…
И если совсем еще недавно, вчера, когда шли они полевой бесконечной дорогой, когда брели по улице вечернего села, когда спали рядышком в хате сердобольной тетки Мотри, во всем мире не нашлось бы для Славки более родного и надежного человека, чем Зоя, кровная его сестра, то сейчас это простое с нею родство, в котором, к слову сказать, он сам, конечно, нисколько не был повинен, словно бы тяготило его и казалось постыдным…
«Ух, задрыги худые! — чуть ли не с ненавистью думал Славка. — Наподдавать бы вам тут сейчас по задницам, дуры!..»
И, понимая, что в одиночку ему с девчонками не справиться, а словами их не проймешь, вынужденный скрывать свое презрение к ним и смирять уязвленную мальчишескую гордость, он все же просил вполголоса с униженной и жалкой улыбкой:
— Ну, кончайте же… Хватит вам валяться… Ну, кончайте, пошли…
Так, с остановками, с передыхом, девчонки донесли свою поклажу до первого корпуса.
Зоя хотела помочь брату затащить матрац прямиком в спальню, но Славка, весь красный и взъерошенный от злости и стыда, категорически отказался. Застревая в дверях, он кое-как доволок матрац по коридору до комнаты и очень обрадовался, когда увидел, что в ней еще никого нет.
Первым появился в спальне Валька Щур. Он попрошайничал в селах, был удачливым и прижимистым парнишкой, года на три постарше Славки и, конечно, гораздо сильнее его. Со свету, в комнатном полумраке Щур, наверное, не разглядел прикорнувшего на заново набитом матраце Славку.
Валька положил свою наполненную выпрошенными «кусками» холщовую сумку у входа и скоренько прошелся вдоль кроватного ряда, глубоко запуская руку под чужие матрацы, шаря под подушками, ощупывая их и заглядывая по ходу дела в тумбочки и под кровати.
Славка растерянно притих, а сердце его вдруг забухало где-то у самого горла. Правда, ему сперва показалось, что Валька всего лишь поправляет постели, блюдет порядок, как это делали когда-то дежурные по спальням, разглаживая стрелки завернутых конвертами простыней и выравнивая-по ниточке треугольники сложенных полотенец. Но он тут же сообразил, что никаких теперь дежурств нет, а на всяческие «стрелки», «конверты» и «треугольники», равно как и на прочую галантерейность, пацанам давным-давно наплевать с самой высокой колокольни.
Просто, пользуясь удобным случаем, Валька Щур, как не совсем, быть может, деликатно выражались ребята, наводил в спальне «тихий шмон».
Никогда не ограничивающая себя особливо жесткими морально-этическими соображениями на базаре, возле маслобойки и даже в школьной раздевалке, бесшабашная детдомовская братва с неизменной суровостью карала уличенных в подобном преступлении неискушенных новичков, навсегда отбивая у них охотку к безобидному домашнему воровству.
Однако Валька Щур не был в детдоме новичком. Он и сам не единожды участвовал в исполнении безжалостных мальчишеских приговоров. А теперь, выходит, что это именно он…
Славка сел на постели.
Щур медленно выпрямился, сжимая кулаки, взглянул на него испуганными глазами, но быстро справился с собой и, разболтанно вихляясь, вразвалочку приблизился к Славкиной кровати.
— А-а-а… это ты?.. С воли, значит, притопал… Ну, здорово, Комочек! — Он как ни в чем не бывало протянул руку ошарашенному Славке. — Пуговица у меня, гад буду, оторвалась и закатилась куда-то, — с недоброй насмешечкой в голосе сказал Валька. — Ты ее тут не видел, а?..
— Нет, не видел, — поспешно, с самому себе противной готовностью отозвался Славка, пожимая зачем-то руку Щура и понимая, конечно, что тот вовсе не о пуговице его спрашивает, потому что никакой пуговицы Валька здесь не терял, а как бы предупреждает о чем-то и угрожает ему. И, внезапно пугаясь этой не высказанной Щуром угрозы, Славка торопливо и заискивающе повторил: — Нет-нет… Не видал я никакой пуговицы… Ну, что ты, Вальк?..
— Смотри, Комок! Найдешь пуговицу — отдай. Не то, гад буду, глаз выколупаю! — уже с откровенной насмешкой сказал ему Валька Щур, отходя к порогу и поднимая свою сумку.
Валькина кровать стояла по левую сторону прохода, за круглой, до половины обернутой темной, блестящей жестью голландкой, которая выпирала своим гладким, лоснящимся брюхом чуть ли не к самой двери и занимала почти весь угол спальни.
Это было не очень-то удобное, но вроде бы отгороженное от всей остальной комнаты место. Во всяком случае, если Щур отворачивался к печке и принимался колдовать над торбой или позвякивать ложкой о котелок, настырная и шустроглазая пацанва никак не могла разглядеть, чем занимается там Валька, в своем запечном углу, и что он нынче сварганил себе на сон грядущий.
До войны на этой кровати спал Женька Першин, худенький, затюканный жизнью парнишка. Он как-то по-собачьи сжимался и приседал, когда кто-нибудь из воспитателей решал по забывчивости приласкать Женьку, погладить его по голове. А ребята так и вовсе считали Женьку «чокнутым».
Такому, конечно, самое место было у порога, где зимой из раскочегаренной топки выстреливало искрами;
