не боялся Вегеринского. Тот хотя и называл всех ребят, не иначе как босяками и жуликами, сердито орал на них, хмуря едва приметные на жирном его лице белесые бровки альбиноса, из-за любой чепухи сулил каждому босяку «устроить развеселую жизнь», — тем не менее был отходчив и добр. Пацаны его ни в грош не ставили, однако любили.
Вегеринского даже нечего было и сравнивать, например, с Юрием Николаевичем, который никогда ни на кого не кричал, говорил вежливо, спокойно, но слушались директора беспрекословно, выполняя вежливые распоряжения его быстро и четко. Мизюка уважали за справедливость, слегка побаивались. А вот его жену, воспитательницу бывшего первого коллектива, Полину Карповну Мизюк — женщину резкую и нервную — с крупными калмыцкими скулами и жилистыми руками крестьянки, ненавидели откровенно.
У нее была привычка таскать повсюду с собою массивный ключ от внутреннего замка угловой комнаты первого корпуса, в которой она жила вместе с Юрием Николаевичем.
Во время очередной «душеспасительной» беседы с каким-нибудь нашкодившим парнишкой Полина Карповна не спеша доставала из кармана жакета известный всему детскому дому ключ, просовывала в отверстие дужки указательный палец, зажимала стержень ключа в кулаке, а согнутым этим пальцем с надетой на него дужкой ключа принималась как бы машинально постукивать незадачливого нарушителя порядка по непокорной его голове, покуда тот не начинал вертеться под неумолимой рукой воспитательницы ужом, просить прощения и хныкать.
Ребята дружно ненавидели Полину Карповну, творили ей мелкие пакости: то подставляли стул с воткнутой исподнизу в фанерное сиденье патефонной иголкой, то зеркальце на ноге подсовывали, чтобы разглядеть, какого нынче цвета трико на Полине Карповне — не рваное ли? — то выдумывали еще что-нибудь веселое: приклеивали незаметно к спине бумажку с непотребной надписью, — но и на произвол воспитательницы никогда не жаловались. Такого в детдоме вообще принято не было, чтобы жаловаться. Да и, по правде-то сказать, к кому на нее жаловаться пойдешь? К ее мужу, что ли?..
— Я больше не буду-у-у!.. — привычно загундосил Славка, пробираясь между кроватям-и к Вегеринскому, плаксиво косоротясь и шмыгая носом. — Вот увидите, Семен Петрович, не буду-у-у… Честное даю вам пионерское!..
— Цыть, босяк! — неожиданно визгливо заорал на него Вегеринский, выпучив водянистые глаза, и перетрусивший по-настоящему Славка мгновенно умолк. — Я тебе покажу — пионерское! Жулик!.. Забудь про него!.. Вы куда свои одеялка подевали, босота? Опять на сало чи на тютюн у куркулей сменяли? А?..
— Не-е-е… мы не меняли… — Славка замотал головой, быстренько сообразив, что сейчас вернее всего чем-то огорошить завхоза, выставить себя да и сестру этакими бескорыстными благодетелями, которым ни сало, ни табак не больно-то и нужны. — Мы же их отдали… За так просто, Семен Петрович! Ну, там на дороге, у села…
Вегеринский и в самом деле на минутку оторопел.
— На какой дороге? Кому отдали?
— Там немцы наших пленных гнали, — заторопился воспрянувший духом Славка, уже почти уверенный в том, что завхоз теперь непременно смягчится и, быть может, простит им присвоение казенного барахла. — Ну, они все там оборванные шли… Наши-то, красноармейцы… Воды они просили, а у нас воды не было… Ну, мы, значит, им вместо воды одно одеяло отдали…
— Пленным отдали? — Вегеринский задохнулся, зашарил рукой по своей пухлой груди. — С клеймом?
— Кто с клеймом? — не понял Славка.
— Да на тех же одеялках клеймо стоит, босяк! — застонал Вегеринский, с мукой глядя на сникшего мальчишку. — Там номер детдомовский! Ох ты, господи!..
Он хотел было сразу же потащить Славку на суд и расправу к Юрию Николаевичу. Но затем смекнул, что тут уже и директор ничего не поделает. Если немцам вдруг взбредет в голову разузнавать, откуда взялись на дороге ребята, оказавшие запретную помощь пленным, то они легко определят это по черному штампу на углу одеяла.
Ведь когда-то он сам, Вегеринский, потребовал вырезать на резиновом штемпеле для солидности полный титул представляемого им учреждения: «Специализированный детский дом № 73». А потом вместе с кастеляншей усердно клеймил этим штемпелем одеяла, матрацы, простыни, наволочки и всякое прочее детдомовское имущество, надеясь таким образом уберечь его от нередкого исчезновения. Даже трусики и маечки ребятни пробовали они тогда с кастеляншей переметить, но штемпель оказался для этого слишком большим — очень уж некрасиво получалось, грязно…
«Экий же дурень старый, прости меня, господи! — запоздало корил себя Вегеринский. — Экий же дурень!..»
Перед глазами Вегеринского замельтешили строчки комендантских приказов, в которых все население города предупреждалось о том, что за оказание, помощи, укрывательство и любое другое пособничество «врагам великой Германии» полагается одна кара — расстрел.
«Босякам-то этим они еще, может быть, и простят. Чего с них возьмешь? — заполошно подумал он. — А с персонала-то они уж спросят. Скажут: а вы куда смотрели? Зачем их на дорогу отпускали?..»
— Ну, что вы, Семен Петрович? Одеяло-то ведь у нас совсем старое было, — решил приободрить завхоза Славка. — Там на нем ничего не разберешь. Просто пятнышко черное — и все… Ну, вот как на этих…
Вегеринский недоверчиво проследил за Славкиной рукой, которой тот ради пущей убедительности повел вдоль небрежно заправленных постелей, наклонился к ближайшей кровати, смахнул с нее на пол подушку и отвернул край одеяла. На вытертой зеленоватой одеяльной шерстке и впрямь еле проглядывалось какое-то бесформенное пятно. «А ведь он правду говорит, подлец эдакий! Может, оно и обойдется, — Вегеринский с облегчением вздохнул. У него маленько отлегло от сердца, хотя и кольнула мимолетная досада, что результаты всех его стараний оказались столь недолговечными: опять бери любую вещь, воруй ее, продавай, выменивай куркулям на базаре — и ничем не докажешь, что она детдомовская. — Ну и босяки!.. Ну и жулики!..»
Славка с самым невинным выражением поднял подушку и аккуратно пристроил ее в изголовье кровати.
— Вот и молодец, деточка!.. Молодец, хлопчик!.. — растроганный его услужливостью Вегеринский в порыве благодарности даже потрепал неумело Славкины волосы. Видать, завхозу было все-таки неловко перед сопливым этим мальчишкой за выказанное волнение. Да ведь они же кого хошь до сердечных припадков могут довести. Уркаганы, да и только. — А теперь катись-ка отсюдова за своей сеструхой, босяк, — снова напуская на себя грозный вид, потребовал Вегеринский. — И чтобы сразу ко мне в кладовку обое — живо!..
Славка уже успел приладить на досках кровати набитый соломой матрац, прикрыть его серенькой, застиранной простынкой, натянуть такую же серенькую наволочку на хрустящую соломой подушку и набросить на постель одеяло, прежде чем в спальне начали собираться ребята.
Он был доволен, что никто из них не видел, как Зоя и еще две девчонки, сестрины подружки, со смехом и шутками помогали ему заталкивать ногами жесткую и колючую солому в длиннющий матрац.
Покатая, пепельно-белая
