Старинная пословица Умиротворение, покой, полный небосвод звезд… Ночь обняла Илью ласково, по-матерински. Умирающий огонек виднелся по левому борту. Казалось, что кто-то большой и немощный улегся далеко на берегу и тихонечко смокчет сигаретку. Это был безымянный, затерянный в океане кусочек суши с маячком. Ветра в теплом и влажном воздухе почти не было, паруса обвисли серыми тряпками, и «Надежда» лишь благодаря поперечным парусам шла со скоростью не более четырех узлов.
Илья прошелся по палубе. Маши нигде не было видно. Неужели не придет? Сердце билось так, что казалось, его стук разносится по всей верхней палубе. «Что тебе надо? Ты что, сумасшедший?» — спрашивал он себя, но ответа не находил. Ему хотелось остаться с ней наедине во что бы то ни стало…
Страдания начинающего моряка прервал тихий окрик, который послышался откуда-то сверху, с крыши носовой рубки:
— Эй, журналист! Я здесь…
Илья не без труда забрался к ней наверх. Она сидела на какой-то бочке, чуть покачиваясь и улыбаясь так, как умела только она: ее улыбка была одновременно и грустная, и наивная, и в чем-то по-матерински ободряющая. В общем, эта улыбка сводила Илью с ума.
Они помолчали, будто заколдованные этой океанской тишиной, легким ветерком и звездным небом.
— Можно я тебя поцелую? — наконец спросил он робко, даже жалобно.
— Ага! — тихонечко рассмеялась она. — Я что-то подобное и ожидала. С места и в карьер. Я сразу заметила, что ты матерый ловелас. Ты так сразу начинаешь, на свидании? С поцелуев? Соври еще, что у тебя до меня никого не было.
— Если честно, то были. Но это всё не то. Это было, как будто не со мной. Это был не я. Понимаешь, я только на паруснике, когда увидел тебя, осознал, для чего я живу. Если тебе всё рассказать… Просто я, когда встретил тебя в этой робе синей, в платочке и как ты у фальшборта сидела и читала книгу… И как ты подняла тогда недоуменно свои синие глаза, когда я пытался острить. И всё. Я пропал.
Илья почувствовал, наверное, то, о чем он так бессвязно ей сейчас бормотал, не имело никакого особенного смысла, потому что ему и самому всё это казалось неправдой. Вернее, не всей правдой. Ведь он сначала взглянул на нее, по привычке, с прищуром, оценивающе, как всегда смотрел на женщин. Лишь потом, когда она закатила ему пощечину, он стал смотреть на нее другим взглядом. Но это же было в другой раз и в другом месте. А всё выпаленное им сейчас, на одном дыхании, было подготовлено заранее, прошлой ночью, в каюте, но так бездарно исполнено, потому что его трясло, как школяра на экзамене. И поэтому он боялся, что, не дай бог, он сейчас хоть на йоту соврет и собьется — и тогда всё провалится в тартарары.
«И зачем я ввернул «у фальшборта»? Это же явный перегиб, влюбленные так не говорят, — корил он себя. — Притом влюбленные сухопутные корреспонденты. Она же не дура, она же всё-всё понимает».
Чтобы хоть как-то сдержать свои эмоции, он присел у ее ног. Маша беззаботно, сидя на бочке, как на троне, продолжала улыбаться.
— А хочешь, — тихо спросила она, — я расскажу тебе про тебя?
— Про меня? — удивился пылко влюбленный журналист.
— Ага.
— Даже интересно.
— Ты тут маешься от безделья. Как это называется у вас… мажор? Да-да. Пристроили мальчика, покататься на кораблике, родители. Ведь мальчику нужны эмоции. Ведь так. Побегал он, попрыгал и решил разнообразить свой моцион, чтобы поволочится за курсантками. Так все? Думаешь, я дурочка? Думаешь-думаешь… — Она хитренько улыбнулась. — Что-то пишешь, пишешь… Выдумываешь, сочиняешь жизнь! А её, сочинять не надо, надо постараться просто жить! Эх, ты! Журналист, одним словом.
Она произнесла всё это таким тоном, будто поставила больному тяжелый диагноз.
— Потом прибегаешь с безумным взглядом, — продолжала она, грустно искоса посматривая на обалдевшего, от ее умозаключения, Илью, — что-то себе напридумав. А море, понимаешь, этого не любит. Тут всё по полочкам. Без чувств. А если будет по-другому, то погибнешь. Зачем тебе это надо?
Илья хотел, было ей возразить, но Маша решительно прикрыла ему рот своей теплой ладошкой.
— Ты же знаешь, что на берегу будет всё по-другому. Всё. И эта ночь будет смотреться по-другому. — Она вдруг зашептала быстро-быстро, с детской непосредственностью: — В море, понимаешь, одно, а на земле всё иначе. Там много таких, как я. Ты понял? И ты, скорее всего, просто уйдешь. Исчезнешь. Испаришься! Тогда все твои игры окончательно убьют мою веру в… — Она замолчала и смотрела на ошалевшего Илью теперь кротко и застенчиво, будто решая для себя неимоверно трудную задачу, сказать ему это застрявшее в горле слово или нет, а потом с вздохом всё же повторила: — Твои игры убьют окончательно мою веру в любовь.
Илью позабавила ее детская, на его взгляд, логика и рассудительность. Какой она еще ребенок! Наивный. Милый.
— Ты говори, говори… — Он попытался найти ее руки.
Но она, будто предчувствуя это, тут же спрятала их за спину. И заторопилась:
— Извини, если я тебя обидела. Мне обязательно надо было тебе это сказать. Обязательно. А теперь мне надо бежать, а то Катька меня ругать будет. Она не разрешает мне с тобой видеться, насквозь тебя видит. Видит-видит. Это она определила, что ты матерый ловелас. А я думаю, что ты не совсем пропащий. Поэтому и дружу с тобой. Ладно. Пока.
Чтобы спрыгнуть с бочки, она схватилась своими цепкими пальцами за его плечи и вдруг, сама не ожидая, не убрала руки, а, закольцевав их на шее Ильи, притянула его голову к себе и поцеловала в губы.
