На вопросы о возрасте 17-летнего монарха Ушаков и Заборовский должны были отвечать, что ему исполнилось восемнадцать лет, поскольку возведение на престол несовершеннолетнего могло вызвать сомнения в Европе, а характеризовать Михаила следовало выстраданной в палатах Посольского приказа готовой формулой, не пускаясь в импровизации: «Бог Его Царское Величество украсил дородством, и образом и, храбрством, и разумом, и счастьем, и ко всем людем милостив и благонравен. А которая была в Российском Государстве до него Государя смута и рознь и в людех скорбь, того в радости забыли, кабы ничего не бывало».
Посольство провело за границей целый год, удостоилось приема в Линце у римского императора, завернуло в Голландию, успешно вербовало аптекарей, врачей и серебряных дел мастеров для России в Гамбурге и Любеке: Ушаков и Заборовский вернулись в Москву в конце августа 1614 года с сознанием исполненного долга, ожидая царской награды.
И тут разразилась буря. Боярская комиссия во главе с Федором Мстиславским, изучая привезенные послами ответы заграничных правителей, обнаружила, что главная цель посольства не достигнута: римский император не признал Михаила Федоровича! Если Голландские Штаты передали в Москву грамоту, где были указаны полный титул царя и его имя, то документ, врученный послам в Линце, не дотягивал до высокого звания грамоты, проходя по низкой категории «ответ». Более того, имени Михаила Федоровича там не было — везде значился лишь абстрактный Царь и Великий Князь. Император Матфей явно решил подстраховаться, не зная, кого же русские признают своим царем на самом деле: Михаила, Владислава, Карла Филипа или очередного Дмитрия!
Может быть, не сведущие в иностранных языках Степан и Семый просто не поняли, что там накалякали по-немецки ловкие приближенные императора Матфея? Перед грозными дознавателями предстал переводчик Тимофей Фанебич, сообщивший, что он сразу после приема у цесаря перевел ответ послам, но те не удосужились отослать оскорбительное послание назад, как должны были те сделать, даже рискуя собственной жизнью. Перетрусившие послы ссылались на неопытность: они впервые выехали за границу и не знали тонких отличий между грамотой и ответом. Имя Михаила Федоровича не было названо, но они думали, что так в Европе положено: ведь и сами немцы своего императора называли просто «Его Величество», как в устном общении, так и на письме.
Бояре еще готовы были снизойти до неотесанности Степана в вопросах дипломатии, но дьяк Семый долго служил в Посольском приказе и обязан был вступиться за царскую честь! Расспрос о ходе приема у императора показал, что послы и там умудрились уронить честь своего государя. Император Матфей, оказывается, ни разу не встал, как делали его предшественники, при упоминании имени русского царя, а лишь слегка приподнимался в кресле и снимал шляпу, что являлось неслыханным оскорблением. Послы были обязаны тут же заявить протест, а не терпеть подобное издевательство! Отвечали Семый и Степан покаянно, что виноваты, достойны смерти, но «учинили они то простотою, а не изменою и не умышленьем».
Однако обвинения в измене еще следовало опровергнуть. Провинившихся послов отдали приставам, их животы — то есть имущество — опечатали, а опытному в делах дознания думному дьяку Петру Третьякову поручили выпытать наедине у Тимохи — переводчика в деталях: как вели себя за границей послы, не жили ли по отдельности, не встречали ли днем или ночью гостей для тайных переговоров, как чтили на пирах своего государя и не дрались ли Степановы люди с немцами, а если дрались или секлись на саблях, то из-за чего и чем кончилось, какие подарки цесарь вручил послам при прощании и не утаили ли они чего? Перепуганный Тимофей отвечал как на духу.
Степан и Семый чести царской не уронили, пили всегда за его здоровье и держались всегда вместе, приглашая при разговоре с посланцами цесаря его, Тимофея. Правда, по бытовой части посольство шум за границей подняло, признался Тимоха. Прежде его о том не спрашивали, он и молчал, а теперь скажет. Передадим похождения послов в красочном изложении протокола дознания, сохранив стилистику того времени:
«А драка Степановым людем с Цесаревыми людми учинилась за то (делалось перед их отпуском, как им быть у Цесаря, за день): шла мимо Степанова двора девка, служащая шляхетного дому ото вдовы, а та вдова зговорена за Цесарева порутчика; и те Степановы люди, вышед с двора за ворота, тое вдовину девку ухватили и повалили; и увидев то порутчиков слуга, который ее провожал, тотчас подал весть порутчику, и порутчик, прискоча, девку отнял, и тут меж ими учинилась брань; и порутчик Степановых дву человех бил плашма и их ранил слегка; и приходил порутчик к Степану в том на людей его жаловаться, а Степан посылал к ближним людем на порутчика бить челом его, Тимофея. И Цесарю про тое драку учинилось тотже час ведомо, и Цесарь тот час велел про то сыскивать; и порутчик, услышев про сыск, ухоронился, и сказали, что его нет, без вести; и Цесарь велел тех Степановых людей лечить своим лекарем; и Степан посылал его Тимофея к маршалку о увечье людей своих бити челом и чтоб ему дали за людей его увечье из порутчиковых животов, и Степану в том отказали, а сказали что его нет, без вести, а рухлядишко его служилая запечатна, да и для того ему отказано в увечье, для чего де люди его ночью с двора сходят и задор с здешними людми чинят? Да Степанов же человек на том дворе, где стоял, хотел у дворника жену обезчестить; и дворник, услышев, за ним гонялся с протазаном и хотел его сколоть. А Степан, ведая людей своих воровство, от того их не унимал. Да Степановы же люди, напився пьяни и сидя в ночи долгое время, зажгли были в хоромах постелю, и толко бы вскоре сторожи не услышали, и от того бы учинился пожар. И он Тимофей Степану на людей его про их воровство сказывал и сам их унимал, чтоб они, будучи в чюжей земле, и такого безчестья не делали. И Степановы люди его Тимофея били, а Степан того не сыскивал. Да будучи в том городе, где Цесарь, и едучи дорогою, Степан и Семой пили и меж себя бранились и неоднова, а о чем они, бранились, того он не ведает. Да как они шли назад, от Цесаря Бранденбурского Кухфистра в город Берлин, и на осподе играли меж себя дворяня карты и пришед к ним к столу Степанов поваренной детина пьян, и учал у них карты переворашивати, и дворяня почали ему Тимофею о том детине невежестве говорити, чтоб его отослати; он, Тимофей, видя то, что тем дворяном стало, то за великую досаду, того детину, от стола отпихнул прочь; и детина хотел с ним подраться, и он Тимофей того детину слегка деревцом ударил; и Степан дей его, Тимофея, не сыскав, за малого своего бил по щекам до крови, про то Семому ведомо. Да в Амборху (Гамбурге. — А. С.) были Степан и Семой у Аглинского воеводы у Курмистра в гостех, и шла того воеводы дочь двором в иные хоромы, и Степанов человек, напився пьян, тое воеводскую дочь безчестил, и его за то хотели сколоть кордами, и от того немного драка не учинилась. Да в Аглинской земли (ошибка в тексте — послы были в Голландии, в Гааге. — А. С.) стояли Степан и Семой у казначея, который платить ратным людем из казны за служилое, и тут Степанов же детина, напився пьян, обезчестил, хватался руками за казначееву дочь, и он Тимофей от того учел унимати, и его Степан про то не сыскивал и управы не чинил. Да и во многих местах Степан и Семой пировали, пили и многие простые слова говорили, которые в тамошних землях Государеву имяни к чести не пристоят. Да переводчик же Тимофей Фанемин сказывал: сказывал де при нем, Тимофее, Степану и Семому Карло Цесарев думной, который послов принимает, а к ним к Степану и к Семому приезживал, что Цесарева жалованья изготовлено Степану чепь с Цесаревою парсоною (парсуной, то есть портретом императора. — А. С.), парсона с каменьи и жемчюги, а Семому чепь с парсоною ж золотою; и дали де им чепи без парсон. И он де Тимофей спрашивал пристава их Цесарева дворянина Якуба: преж сего слышели они, что Цесарево жалованье чепи Степану и Семому изготовлены с парсонами, а дали без парсон? И пристав де Якуб ему Тимофею сказал: как де принесли к Цесарю чепи казать, что им дати, и Цесарь де парсоны велел отняли: „Слышел де яз про них, что они люди простые, неученые, ничего доброго, опричь дурости, не делают; прежде сего никоторые послы и посланники, которые прихаживали от Московских Государей, так непригоже не делывали, и таким де бездельникам собакам парсоны моей давать не пригоже“».
