В трудную минуту, когда мной пренебрегают, меня забыли, а кто не забыл – преследует, мой сын оставил отца на произвол судьбы… Завладев его имуществом, наперекор соображениям чести и справедливости, он вредил отцу… и наконец стал свидетелем моего упадка и бесчестья17.
“Я отравлен и ограблен”, – жаловался он каждому члену клуба, кто готов был его слушать18. В 1861 году смерть застала герцога в оплаченных сыном номерах “Большой западной гостиницы” близ вокзала Паддингтон. Любопытно, что более сметливый отпрыск в этот момент занимал должность председателя Лондонской и Северо-западной железной дороги19. В современном мире надежная работа ценилась выше унаследованных титулов, сколько бы акров земли они с собой ни несли.
Личная трагедия герцога Букингемского стала еще одним предвестием нового, демократического времени. Реформы избирательного законодательства в 1832, 1867 и 1884 годах избавили шею страны от удавки аристократического самодурства. Уже к концу столетия те, кто платили 10 фунтов ренты, голосовали наравне с теми, кто эту ренту получал. Электорат насчитывал 5,5 миллиона душ, охватывая 40 % взрослых мужчин. В 1918 году пал имущественный ценз, а еще спустя десять лет к урнам были допущены все взрослые граждане страны независимо от пола. Теперь широкие массы людей обладали правом голоса, но не собственностью. Сами посудите: еще в 1938 году своим обитателям принадлежали менее трети домов в Британии. Первой демократии собственников было предначертано зародиться на другой стороне Атлантики. Младенец появился на свет в результате тяжелейшего финансового потрясения в истории человечества.
Демократия домохозяев
Дом англичанина – его крепость, как гласит пословица. И американцы согласны: “Нет места лучше дома”. Устами Дороти в “Волшебнике страны Оз” глаголет целый народ, и не важно, что многие дома похожи друг на друга как капли воды. Происхождение англо-американской модели семьи как зажиточного домохозяйства стоит искать не только в культуре, но и в политике двух государств. Классовое общество, где собственниками могли быть лишь избранные единицы, – это очень по-британски; демократию домохозяев для всех нас открыла Америка.
До 1930-х годов в своих собственных домах жили лишь 40 % американцев. Рассчитывать на жилищный кредит могли либо фермеры, либо самые настоящие счастливчики. А те немногие, кому удалось получить деньги в 1920-е годы, наверняка потом пожалели – Великая депрессия лишила миллионы кормильцев по всей стране работы и средств к существованию. Жилищные кредиты выдавались на короткий срок, три-пять лет, и не были “амортизованы”. В переводе на человеческий язык это значит, что заемщики регулярно платили проценты, но сам кредит возвращали лишь по истечении срока ссуды, таким образом сталкиваясь с раздутым до предела итоговым взносом. В 1920-х средняя разница между ставками по ипотеке и первоклассным облигациям крупных корпораций составляла около двух процентных пунктов против половины процентного пункта за предыдущие двадцать лет. Процентные ставки различались и по регионам20. Стоило экономике пойти на спад, как обеспокоенные кредиторы просто-напросто отказались продлевать срок действия ссуд. Людей лишали права выкупа закладной – только в 1932–1933 годах таких случаев насчитывалось свыше полумиллиона. К середине 1933-го число жертв выросло до более чем тысячи в день. Цены на недвижимость похудели на 20 %21. Лишь после того как жилищное строительство приказало долго жить, стало ясно, насколько важную роль оно играло в экономике страны (похожая притча будет сопровождать каждый крупный кризис в XX веке)22. Пожалуй, никто не страдал от депрессии так, как сельские жители, – цены на землю теперь не составляли и половины от уровня 1920 года, – но и горожанам приходилось несладко. В затруднении оказались многие квартиросъемщики, подачек от государства на арендную плату не хватало. А жили на подачки многие: автомобильные фирмы Детройта теперь держали вдвое меньше рабочих, чем в 1929 году, и вдвое урезали их оклады. Депрессия ударила по людям с силой, которую сегодня трудно даже вообразить: безработица, ужасающая нищета, убогость бесплатных столовых, отчаянные странствия в поисках несуществующего дела присутствовали в жизни миллионов – стали этой жизнью. В 1932 году терпение обездоленных кончилось.
Седьмого марта пять тысяч рабочих, попавших под сокращение на автомобильном заводе Форда, маршем прошли по центру Детройта, требуя помощи. Когда безоружная толпа дошла до здания фордовского завода в Ривер-Руж, завязалась потасовка. Внезапно из-за распахнувшихся ворот № 4 высыпали полицейские и охранники и открыли огонь по демонстрантам. Пятеро рабочих погибли на месте. Через несколько дней на их похоронах 60 тысяч человек пели “Интернационал”. Газета Коммунистической партии обвинила Эдселя Форда, наследника основателя фирмы Генри, в преступном бездействии: “Покровитель искусств, столп Епископальной церкви, вы стояли на мосту и смотрели, как убивают рабочих Ривер-Руж. Вы и пальцем не пошевелили, чтобы их спасти”.
Можно ли было разрядить обстановку, грозившую самой настоящей революцией? Эдсель Форд принял едва ли не самое мудрое решение: незадолго до того Детройтский институт искусств заказал фреску, изображающую родной город ареной счастливого взаимодействия людей, а не вражды, мексиканцу Диего Ривере – к нему-то и обратился пристыженный промышленник. Выбранный для фрески зал так впечатлил Риверу, что он решил выполнить не два обещанных панно, а все двадцать семь. Форду наброски Риверы понравились, и он согласился профинансировать всю затею, выложив 25 тысяч долларов из собственного кармана. Работа началась в мае 1932-го, спустя считаные недели после столкновений на Ривер-Руж, и заняла всего десять месяцев. Форд не мог не знать, что художник был коммунистом (хоть и неортодоксальным – из мексиканской партии его исключили за симпатию к Троцкому)23. В мечтах Ривере виделся мир без частной собственности, где средства производства принадлежали всем вместе, но никому в отдельности. Фордовский же завод воплощал все, что Ривера так презирал в капиталистическом обществе, – рабочие здесь трудились, а собственники забирали себе продукт их труда, не прилагая ровным счетом никаких усилий. Мексиканец также задался целью раскрыть расовые противоречия – они бросались в глаза каждому, кто навещал Детройт, – и наделил использующиеся в производстве стали элементы человеческими свойствами. Смысл аллегории лучше всех объяснил он сам:
Желтая раса – самая многочисленная и похожа на песок. Раса красная, самая древняя на этой земле, – словно железная руда, без которой стали не бывать. Черная раса – уголь, ведь у нее удивительно развито чувство прекрасного, а внутри древних скульптур этого народа, внутри его ритмов и музыки горит нешуточный огонь страсти и красоты. Итак, чувство прекрасного – это огонь, а своим трудом народ достигает той твердости, что передается от углерода углю, а от угля – стали. Люди белой расы напоминают известь не только тем, что она тоже бела: известь заправляет процессом производства стали. Она скрепляет все остальные элементы между собой, и эту же роль выполняет в нашем мире белая раса.
