— Никто не ездит, а я поеду? Это нехорошо. Да у нас дома даже разговора об этом никогда не возникало.
— Но английский ты же учишь?!
— А что в этом плохого? Это родной язык моего отца, да и поступать я собираюсь в иняз. Вот вы же знаете английский в совершенстве, и это вам по работе помогало!
— Молодец. Обстоятельно на жизнь смотришь. Одно неясно, почему ты в этой организации оказался с таким подходом к делу?
— Марк Соломонович, как вы не поймёте, — мы дурачились и ни о каких фашистах не думали. Из всех только у Вовки блажь с немецкими названиями в башке засела, но это всё несерьёзно. Мы что, не знали, кто такой Гитлер? Да если, не дай бог, он бы нас захватил в плен, почти всех сразу же и повесил.
— Это почему же?
— Как почему? Что, по-вашему, детей Микояна или племянника товарища Сталина он бы пожалел?
— Нет, не пожалел.
— Но ведь и у других одноклассников отцы занимают большие посты при советской власти. Из всех нас только мои родители фашистов бы не заинтересовали.
— Зря так думаешь.
— Почему?
— Не знаю, как мама?… Она у тебя еврейка?
— Нет.
— Ну, тогда твой отец привлёк бы пристальное внимание немцев — он ведь еврей.
— Был.
— Извини.
— А почему вы решили, что мой отец был евреем?
— Да потому, что твой дядя еврей — я о нем слышал, работая в наркомате. Пойми, для фашистов не важно, жив отец или нет, а важно, что ты наполовину еврей.
— Я этим не интересовался — у нас в школе такой вопрос даже и не обсуждался[17].
— Зато фашисты бы его подняли! Нет, Арманд, всё не так просто. Что там о вас Гитлер подумал бы — это ещё вопрос. А вот Шахурина наверняка кто-то подучил — случайно такие мысли в голову не приходят.
— Кто мог?
— Откуда мне знать? Я же с вами не общался.
— Да никто его не учил!
— Не держали бы вас здесь, тем более с такими родителями, если бы это было несерьёзно. Володю направлял какой-то духовный наставник, а через него и до вас добраться решил.
— Сомневаюсь.
— Увидишь. Следствие его обязательно выявит. Когда этот шпион сознается, выяснится, что ему про вас хорошо известно и он уже готовился к вербовке — это вам повезло, что Шахурин застрелился. Сейчас я думаю: вы легко отделаетесь, сказав, что, мол, верим — был такой, но на нас влияние не успел оказать.
— Интересно, как мы на него покажем, если в глаза его не видели и слыхом о нём не слыхивали?
— А вам предъявят. Вспомни, у меня очень похожая картина случилась, и, когда я подтвердил всё, и без меня известное органам, следователь так и сказал: «Теперь, Познер, можешь твёрдо рассчитывать на снисхождение пролетарского суда».
— Не знаю, Марк Соломонович, может, вы и правы, только я ничего из головы выдумывать не стану. Конечно, если объяснят, что был шпион, — другое дело.
— Докажут, не сомневайся — докажут.
На следующий день, наседка Познер отчитывался перед главкумом тюрьмы Столяровым.
— Товарищ майор, в целом считаю, что задание выполнено. Я уверен — Хаммер подтвердит наличие взрослого руководителя, если ему показать письменное признание этого человека.
— Больно ты шустрый. Ничего этого не следует из ваших бесед. Конечно, сдвиги есть, и он зреет для такого решения, но с ним ещё надо работать и работать.
— Мне бы хоть на недельку домой — по жене соскучился.
— Можно подумать — мы тебя на ночные допросы мало вызываем, а ты всё недоволен.
— За это спасибо, но ведь приходишь среди ночи, уходишь чуть свет — ни понежиться, ни отдохнуть.
— Терпи, ответственное задание. Хаммер — интеллигент. У нас для него такого второго, как ты, сейчас под рукой нет. Вопрос, как дело пойдёт? Будет затягиваться — мы вас перетасуем. Тогда дам пару дней дома отлежаться. Об этом всё, больше не канючь, и смотри, если Хаммер взбрыкнёт — три шкуры спущу.
* * *
— Обвиняемый Реденс, мы внимательно проанализировали твои предыдущие показания. Складывается мнение не в твою пользу. Ты совсем не хочешь помочь органам госбезопасности.
— Лев Емельянович! Я уже на четвёртом допросе. Рассказал абсолютно все, что помню. Ну, нечего мне добавить. Я не понимаю, что мы такого делали, чтобы нас за это арестовали?
— Вы преклонялись перед Гитлером.
— Это неправда. У нас ничего подобного в мыслях не было.
— Не препирайся. Это уже доказано следствием, и теперь наша задача — выяснить, кто вами руководил?
— Шахурин.
— Хватит. Какой Шахурин? Шахурина подучили. Отвечай — кто?
— Да что вы заладили: «Подучили, подучили»? Я об этом ничего не знаю! Я уже два месяца в тюрьме. Когда вы меня отпустите? Остальные уже в школу ходят.
— Не шуми, ты здесь по-прежнему не один. И никто вас пока выпускать не собирается.
— А товарищ Сталин знает, что вы меня арестовали?
— Ты это брось! Кому надо, тот знает.
— Я уверен, что Он не знает. Так же и с моим отцом — это вы подстроили, чтобы его арестовали, и наврали всё Иосифу Виссарионовичу. А сейчас хотите, используя меня, бросить тень ещё выше?
Услышав это, Влодзимирский похолодел — не от рассуждений юнца, а от того, как среагирует непредсказуемый товарищ Сталин на такое высказывание «племянника». Это надо было срочно довести до Меркулова, и генерал свернул допрос.
— Успокойтесь, Реденс. Мы разберёмся. Если не виноваты — выпустим. Ждите пока.
Лёня шёл в камеру и думал: «Вот кого они боятся, как огня. Сразу же, гад, на "вы" перешёл. Неужели мама не передала товарищу Сталину, что меня арестовали? А если её к нему не пустили, то Василий мог сказать или Светка? А вдруг он и вправду не знает?»
На эти вопросы ему никто не ответил.
Уже через час крамольные слова «племянника» донесли до Всеволода Николаевича. Услышав их пересказ от Влодзимирского, нарком насторожился, но виду не подал.
— Чего шум поднял? Этот Реденс — наглец, а ты панику сеешь.
— Так ведь все стенограммы Туда уходят.
— Ну и что. Мы выполняем Высшее указание и ничего сверх того не делаем. Ты напор, конечно, сбрось — у нас и без него хватает «свидетелей». Если надо, все подпишутся, и Реденс никуда не денется.
* * *
— …Что, гражданин Хмельницкий? Вижу, засиделся. Сам на допрос просишься. Ну, рассказывай.
