— А какие шансы у меня сейчас? Даже если я как-нибудь ускользну от них на суде, они отыщут меня потом и поступят со мной так же, как с отцом.
— Не обязательно, — втолковывал ему Руф. — Они ничего тебе не сделают, если на суде Цицерон разоблачит обман Капитона и Магна.
— А для этого он будет вынужден притянуть к этому делу Хрисогона, не так ли? Не поборешься с собакой — не наберешься блох, и уж тогда хозяин спустит на тебя всю свою свору. Пес может огрызнуться, и хозяину совсем ни к чему, чтобы его позорил на людях какой-нибудь выскочка-адвокат. Даже если этот ваш Цицеронишка и выиграет дело, он кончит тем, что его голову насадят на кол. Не рассказывайте мне, что в Риме найдется адвокат, который дерзнет плюнуть в лицо Сулле. А если такой и найдется, то он слишком глуп, чтобы заниматься моим делом.
Руф и Тирон не скрывали своего раздражения. Как посмел Росций сказать такое о Цицероне, их Цицероне?! Страхи Росция ничего для них не значили; их вера в Цицерона была абсолютной.
Но я боялся, что Секст Росций прав. Опасность, связанная с его делом, была именно такой, как он ее описал. Кто-то уже покушался на мою жизнь (об этом факте я намеренно не упомянул под кровом Цецилии). Если они не покушались на Цицерона, то лишь потому, что на тот момент в расследовании он отставал от меня на один шаг и имел куда более мощные связи, чем я.
И все же в словах Росция была какая-то неискренность. Да, защищать его — опасно, и идти до конца — значит навлечь на себя гнев влиятельнейших особ. Но какое могло быть ему до этого дело, если единственное, что ему оставалось в случае поражения, — жуткая казнь. Сражаясь за себя, вооружив нас правдой, которая могла бы доказать его невиновность и вину его обвинителей, он мог приобрести все: жизнь, безопасность, быть может, даже отмену проскрипции в отношении его отца и возвращение отцовского имущества. Неужели он настолько отчаялся, что вконец парализован? Можно ли потерять присутствие духа настолько, чтобы желать поражения и смерти?
— Секст Росций, — сказал я, — помоги мне разобраться. Ты узнал о смерти отца вскоре после того, как это случилось. Его тело вернулось в Аме-рию, и ты приступил к погребальным обрядам. Затем пришли солдаты, чтобы объявить о том, что он был проскрибирован, что его смерть была не убийством, а законной казнью, что его имущество перешло к государству. Тебя силой выгнали из дома, и ты остановился у друзей в городке. В Риме прошел аукцион; Капитон и, по всей видимости, Хрисогон скупают все имущество. Знал ли ты тогда, кто убил твоего отца?
— Нет.
— Но, конечно, подозревал.
— Да.
— Очень хорошо. Устроившись, Капитон милостиво приглашает тебя пожить у него, позволив твоей семье занять лачугу рядом с виллой. Как ты перенес это унижение?
— Что мне было делать? Закон есть закон. Тит Мегар и городской совет уехали, чтобы ходатайствовать обо мне перед самим Суллой. Мне оставалось только ждать.
— Но в конце концов Капитон выгнал тебя насовсем. Почему?
— Думаю, потому, что я ему надоел. Может быть, он начал чувствовать свою вину.
— Но к тому времени у тебя не могло оставаться сомнений относительно причастности Капитона к убийству твоего отца. Ты ему угрожал?
Он смотрел в сторону.
— До кулаков дело не доходило, но спорили мы ожесточенно. Я говорил ему, что глупо так удобно устраиваться в большом доме, что ему не позволят его удержать. А он говорил мне, что я жалкий нищий и должен целовать ему ноги за оказанное мне благодеяние. — Он стиснул подлокотники, и костяшки его пальцев побелели. В приступе ярости он заскрежетал зубами. — Он сказал, что я умру прежде, чем верну себе землю. Он сказал, что мне еще повезло, раз я до сих пор жив. Он вышвырнул меня из дома — так это, по крайней мере, выглядит, но на самом деле я убежал, спасая свою жизнь. Даже в доме Тита я не был в безопасности; я чувствовал, как они следят за домом после наступления темноты, точно ночные тати, дожидающиеся своего часа. Поэтому я и приехал в Рим. Но даже здесь на улице я не чувствую себя в безопасности. Только в этой комнате мне ничто не угрожает. А они не оставляют меня в покое даже здесь! Я никогда не думал, что дойдет до этого, что они притянут меня к суду и зашьют в мешок. Или ты не видишь, что вся сила на их стороне? Кто знает, какую ложь преподнесет этот Эруций? Слово Эруция против слова Цицерона. На чью сторону, как ты думаешь, встанут судьи, чтобы не оскорбить диктатора? Вы ничего не сможете сделать! — Вдруг он разрыдался.
Цецилия Метелла сделала такое лицо, как будто проглотила что-то отвратительное. Без слов она встала со своего кресла и подошла к двери. Рабыня с павлиньим опахалом последовала за ней. Руф вскочил, но я сделал ему знак остаться.
Росций сидел, обхватив лицо ладонями.
— Ты странный человек, — наконец сказал я. — Ты несчастен, но тебя не хочется жалеть. Тебе предстоит ужасная смерть, на твоем месте любой другой придумал бы любую ложь, лишь бы спастись, а ты отказываешься рассказать правду, которая только и может тебя спасти. Теперь, когда правда открылась, ты соглашаешься с ней; у тебя нет причины лгать, и все же… Ты заставляешь меня усомниться в моем чутье, Секст Росций. Я в замешательстве, как охотничий пес, который в заячьей норе чует лисицу.
Он медленно поднял голову. Его лицо было перекошено ненавистью и недоверием, а в глазах затаился страх.
Я покачал головой.
— Разговор с тобой меня утомляет. У меня от тебя болит голова. Надеюсь только, что голова Цицерона будет покрепче. — Мы поднялись, чтобы уходить. Я обернулся. — Было кое-что еще. Так, пустяк. Молодая проститутка по имени Елена. Ты знаешь, кого я имею в виду?
— Да. Конечно. Некоторое время она жила в доме после того, как он достался Капитону.
— И как она туда попала?
Он задумался. Наконец, всхлипывания прекратились.
— По-моему, Магн и Главкия разыскали ее в городе. Думаю, что отец купил ее какое-то время назад, но оставил под присмотром прежнего хозяина. После аукционов Магн заявил на нее права как на свою собственность.
— Я слышал, она ждала ребенка.
Он помолчал.
— Да, ты прав.
— От кого?
— Кто знает? Она ведь была шлюха.
— Конечно. И что с ней стало?
— Откуда мне знать?
— Я имею в виду, что с ней стало после родов?
— Откуда мне знать? — повторил он рассерженно. — Как бы ты поступил со шлюхой и только что родившимся рабом, если бы был таким человеком, как Капитон? Скорее всего, они давным-давно проданы на невольничьем рынке.
— Нет, — сказал я. — По меньшей мере один из них мертв, похоронен рядом с могилой твоего отца в Америи.
Я внимательно изучал его лицо, стоя в проходе, и ждал, но он не ответил.
Мы молча вернулись на половину Цецилии. Уголком глаза я видел, что Тирон отстает; его тревога все росла по мере того, как мы приближались к выходу. Я был слишком поглощен раздумьями о Сексте Росции, чтобы обращать внимание еще и на Тирона, но когда мы наконец вступили на половину Цецилии, я начал подыскивать какой-нибудь шаткий предлог, чтобы он мог свободно отправиться на поиски девушки.
