— И если свечу можно задуть шутя, никто не погасит солнце.
Руф кивнул.
— Которое, таким образом, не нуждается в телохранителях. Похоже, так думает Сулла. Он называет себя Суллой — Возлюбленным Фортуны, словно он женат на богине. Он считает, что его хранят боги, и кто станет спорить с этим?
Руф сделал первый шаг, продемонстрировав готовность к откровенному разговору о своем зяте.
— Ты ведь недолюбливаешь Суллу, не так ли? — спросил я.
— Я очень его уважаю. Он, по-моему, действительно великий человек. Но мне трудно находиться с ним в одной комнате. Не могу себе представить, что в нем находит Валерия, хотя она и впрямь его любит. Как она хочет иметь от него ребенка! Бывая у нас, она говорит об этом без умолку со всеми женщинами в доме. Быть возлюбленной Возлюбленного Фортуны — думаю, она получит то, что хочет.
— Выходит, ты хорошо его знаешь.
— Не лучше, чем полагается знать младшему брату его жены.
— И ты знаком с его окружением?
— Ты хочешь спросить меня о Хрисогоне?
— Да.
— Все, что о них рассказывают, — правда. Конечно, теперь между ними ничего нет, только дружба. Говорят, что в плотских делах Сулла отличается крайним непостоянством, но в то же время и верностью, ведь он никогда не бросает своих возлюбленных; своим привязанностям он не изменяет. Сулла постоянен и во вражде и в дружбе. Что до Хрисогона, то ты все поймешь, как только его увидишь. Это правда, вначале он был просто рабом, но иногда боги любят вложить душу льва в тело ягненка.
— Хрисогон — жестокий ягненок?
— Больше не ягненок. Сулла обстриг его шерстку, с этим не поспоришь, но на ее месте выросла грива из чистого золота. Хрисогону она идет. Он очень богат, очень могуществен и совершенно безжалостен. И прекрасен, как Бог. Уж в этом-то Сулла разбирается.
— Твои слова звучат так, как будто ты уважаешь любимца Суллы еще меньше, чем самого Суллу.
— Я и не говорил, что мне не нравится Сулла. Все не так просто. Это трудно выразить словами. Он великий человек. Он подлещивается ко мне, пусть это и не подобает человеку, женатому на моей сестре. — Когда Руф искоса посмотрел на меня, он выглядел старше своих шестнадцати лет. — По-моему, ты думал, что, Цецилия шутит или немного не в себе, когда она предлагала мне очаровать Суллу ради Секста Росция. — Он поморщил нос и проворчал: — С Суллой? Невообразимо.
Мы прошли мимо группы сенаторов. Некоторые из них, узнав Руфа, приостановили разговор. Они принялись расспрашивать Руфа о его занятиях и заметили, что прослышали от его брата Гортензия о каком-то деле перед рострами, к которому он причастен. С людьми своего класса Руф выказал себя образцом прекрасных манер: он был одновременно ласков и угодлив, скромен и в то же время самоуверен, как все римляне; однако я видел, что какая-то его часть оставалась отчужденной и холодной, словно он был критичным наблюдателем своей искусственной благопристойности. Я начал понимать, почему Цицерон был так рад покровительствовать ему, и задался вопросом, а не у Руфа ли учился Цицерон, как возвыситься над своей деревенской безвестностью и подражать непринужденной самоуверенности молодого аристократа, родившегося в одной из самых знатных римских семей.
Сенаторы перешли на другое место, и Руф продолжил, как будто мы и не прерывались:
— Кстати, я приглашен завтра вечером на вечеринку в особняке Хрисогона на Палатине. Это неподалеку от дома Цецилии. Там будет Сулла и его ближайшее окружение, не считая Валерии. Как раз сегодня утром я получил записку от Суллы. Он решительно настаивает на том, чтобы я пришел. «Скоро ты наденешь мужскую тогу, — пишет он. — Самое время приступить к твоему мужскому воспитанию. Что может быть лучше, чем общество лучших людей Рима». Подумай только, он имеет в виду своих приятелей с подмостков — всех этих актеров, комедиантов и акробатов. И, конечно, рабов, которым он пожаловал гражданство, чтобы они заняли место тех, кого он обезглавил. Родители уговаривают меня пойти. По словам Гортензия, я буду дураком, если не отвечу на приглашение. Даже Валерия считает, что я должен быть там.
— Я тоже, — тихо сказал я, набрав побольше дыхания перед восхождением на Палатин.
— И всю ночь отбиваться от заигрываний Суллы? Для этого мне следовало бы быть акробатом, актером и комедиантом в одном лице.
— Сделай это ради Секста Росция и его дела. Сделай это для Цицерона.
При упоминании Цицерона его лицо посерьезнело:
— Что ты имеешь в виду?
— Мне нужно получить доступ к рабам Хрисогона. Мне нужно пробраться внутрь, чтобы посмотреть, кем из рабов Секста Росция он по-прежнему владеет. При возможности я хочу их расспросить. Будет лучше, если в доме у меня будет друг. Думаешь, то, что вечеринка совпала с нашей потребностью, — случайность? Нам улыбнулись боги.
— Надеюсь, Фортуна, а не Венера.
Я рассмеялся, хотя это и стоило мне драгоценного дыхания, и продолжил тяжелое восхождение на холм.
— Так это правда? — спросил я, пристально вглядываясь в глаза Секста Росция и пытаясь заставить его моргнуть раньше меня. — Каждое слово в рассказе Тита Мегара? Но если это так, то почему ты не рассказал нам обо всем сразу?
Мы сидели в той же душной, запущенной комнате, в которой встречались прежде. На этот раз Цецилия Метелла, вкратце ознакомленная с моим рассказом, пришла вместе с нами. Мысль о том, что ее дорогой Секст был проскрибирован как враг Суллы, была, по ее словам, нелепа, непристойна. Ей не терпелось узнать, что скажет об этом его сын. Руф сидел рядом с ней, а одна из рабынь стояла в углу и бесшумно обмахивала Цецилию веером из павлиньих перьев на длинной ручке, точно ее хозяйка была супругой фараона. Тирон стоял по правую руку от меня с табличкой и стило в руках, беспокойно переминаясь с ноги на ногу.
Секст не мигая смотрел на меня. Его взгляд расслаблял не меньше, чем жара. Если он что-либо и скрывал, то делал это очень хорошо. Большинство людей, которым необходимо измыслить ложь или увертку, отведут глаза в сторону, чтобы не встречаться с пристальным взглядом собеседника. Секст Росций смотрел мне прямо в глаза, и лицо его при этом ничего не выражало. Наконец я моргнул. Кажется, он усмехнулся, но, возможно, мне это только почудилось. Я начинал думать, что он и в самом деле безумен.
— Да, — наконец вымолвил он. — Правда. Все до последнего слова.
Цецилия горестно усмехнулась. Руф погладил ее морщинистую руку.
— Тогда почему ты ничего не рассказал Цицерону? Ты что-нибудь рассказал Гортензию, когда он был твоим адвокатом?
— Нет.
— Но как ты мог надеяться на их защиту, если не хотел поделиться с ними тем, что знаешь?
— Ни того, ни другого я не просил браться за мое дело. Это все она. — Он бесцеремонно показал на Цецилию Метеллу.
— Ты говоришь, что не хочешь адвоката? — вспылил Руф. — Но у тебя не будет ни шанса, если ты будешь в одиночку противостоять на рострах такому обвинителю, как Гай Эруций.
