— Теперь вы отнесете на почту.
Она уходит, точно автомат. Вероятно, она уже давно считает ее за сумасшедшую.
Варвара Михайловна усмехается. О, никогда еще, кажется, не было у нее большей ясности в голове!
Берет телефонную трубку.
— Господин Черемушкин? Это опять я… Я очень рада, что застала вас. Вы только что подали мне мысль… Относительно тринадцати, тридцати трех. Я вам очень благодарна.
— Я? Вам? Подал мысль?
— Ах, не притворяйтесь…
— Судариня, я вас не понимаю.
— Нет, вы меня понимаете. Господин Черемушкин, я умею платить.
— Вы успокойтесь. Я же вас прошу.
— У вас найдутся лица… Вы меня понимаете… Всего одно лицо.
— Судариня!
— Оставьте! Я обращаюсь не лично к вам. Мне нужна личность спокойная, с чувством справедливости в душе…
— Я разрешаю себе положить трубку.
— Я умоляю вас.
Если бы он был здесь, она бы стала перед ним на колени.
— Я ничего не слышал, судариня. Примите валериановых капель. Ну, что вы поделаете? Такое наше ремесло. Я обязан быть психиатром, судебным следователем, братом милосердия, но более всего порядочным человеком. Судариня, на голову мокрое полотенце или, еще лучше, лед… расстегнуться и лечь на спину, можно отворить форточку. Ваш покорнейший слуга… Вы не разрешите прислать человечка, который предъявит вам счет за истекшие дни… о, совсем небольшой… для памяти… Целую ваши ручки.
…Тогда сама…
Этот вечер и ночь лежит с открытыми глазами. Старается лечь то так, то сяк. В ослабевших членах нет способности выносить больше ворочающуюся внутри чугунную тяжесть. Кажется сама себе ненужною, бесполезною оболочкою, которую кто-то бросил сюда, в эту тьму, для гадкого, бессмысленного процесса воспроизведения себе подобных. Зачем? О, зачем? В этом есть насмешка и предательство.
— Я не хочу и проклинаю. Да, я не верю ни во что. Если так, то ни во что…
Холодная липкая испарина покрывает тело, путаются волосы, и хотелось бы нещадно вырвать их гребнем.
Вдруг вспоминает мелькнувшее сегодня на улице лицо… Внимательные, бесстыдные глаза…
— Это она!
Даже привстает в темноте на ложе, которое кажется нестерпимо душным. Зажигает свет и так сидит.
Это она. У нее темный платок и черный котиковый воротник. И это ее же фигура стояла прошлый раз у ворот.
Она зачем-то рыщет вокруг дома, но только побоялась подойти, потому что она была с Линой Матвеевной. Неизвестно почему, но это — она.
Мучительно дожидается полного рассвета.
— Феклуша, сегодня никого не принимать. Слышите?
Она боится, как бы та не вздумала заявиться на дом. Тогда все будет испорчено.
III
В это утро она сама отправляется на прогулку с детьми, одна, без Лины Матвеевны.
В голове, несмотря на бессонную ночь, по-прежнему ясно… И даже смешно, как люди могут спать. Идет, вглядываясь во все женские фигуры, одетые попроще. Потом вдруг успокаивается. Ради Бога! Чего же она волнуется? И так ясно, что все устроится само собой…
— Барыня.
Оборачивается с приветливой улыбкой.
— Ну, здравствуйте.
Кожа лица у нее желтая. Но вид еще достаточно приличный.
Стоит неподвижно, точно не смея подойти ближе. Теперь она, наверное, понимает, как много потеряла, изменив своей барыне?
— Я на вас не сержусь больше, Агния.
Дети узнают ее. Она плачет и вместе смеется. Потом нагибается поцеловать у нее руку. Целует долго и страстно. О, у нее гордый характер, и ей это сделать не так-то легко.
— Отчего мы поссорились с вами, Агния? Я сейчас не припомню. Но вы, может быть, опять охотно поступили бы ко мне на службу? Вы мне очень нужны.
Нагнувшись, она ласкала и целовала детей.
— Я вас прошу придти сюда же в два часа дня. Мы уговоримся.
Начинают дрожать руки, но она недовольно сдвигает брови. Переводит дыхание, чтобы заглушить учащенные удары сердца. Или, может быть, она в самом деле хочет помириться с современным положением вещей? О, тогда не надо приходить в негодование. Тогда надо опять спать спокойно по ночам, думать о хозяйстве и ждать возвращения из Петрограда… Тогда… Тогда…
Но сердце, не покоряясь доводам рассудка, бьется. Волна удушья подходит к горлу. И опять она видит только угодливо улыбающееся лицо Агнии.
— Приду, приду, барыня.
Торопливо оглядываясь, она уходит. Издали несколько раз кланяется на ходу.
…В два часа она уже ее ждет. С нею узелок вещей.
— Только не говорите этого вслух. Я не хочу, чтобы знали. Вы понимаете? А пока идите. Так я вас жду.
— М!.. м! Понимаю. Приду, приду.
— Нет, нет, Агния. Это не сейчас. Это потом. Я жду от вас услуги гораздо большей… Вы же знаете мою жизнь. С тех пор ведь у нас гораздо хуже… Вы знаете, Василий Николаевич живет совсем открыто… с той самой… вы помните?
— С Раисой Андреевной. Я их помню. Ах, ах!
Глаза ее суживаются. Она старается уяснить себе будущую роль.
— Да вы садитесь.
Агния садится на кончик бульварной скамьи.
Продолжает, превозмогая слезы:
— А сама я… вы видите? У меня уже больше нет верного человека, Агния. С тех пор, как вы тогда изменили мне… Нет, нет, не говорите.
В лице Агнии застарелая обида.
— Как вам будет угодно.
— Как бы то ни было, я охотно забываю все… Я жду от вас помощи, Агния… и вы можете загладить…
— В этом я не виновата перед вами, барыня. Видит Бог!
Обе они не могут говорить без слез, каждая по разной причине. К тому же, от яркого света ломит глаза, и на морозном воздухе слезы в груди больнее.
— Вы поможете мне, Агния?
Ее глаза опять суживаются. Кончив плакать, она вытирает их платком, аккуратным, беленьким. Девушка любит чистоту. У них обеих так много общего. И как это вышло, что они расстались? Но сейчас это случилось к лучшему.
— Никто не должен знать, Агния, что я встречаюсь с вами на бульваре.
Варвара Михайловна тревожно оглядывается и шепчет:
— Я хочу вам доверить большую тайну… Вы понимаете?
Но это так трудно сказать. Быть может, потому, что сначала надо хорошо решиться?
Полузакрыв глаза, покачивается на скамейке. Старается быстро-быстро пройти от начала до конца весь путь ночных мыслей.
— Вам, барыня, неможется?
