А мне нечего было сказать, я как-то сразу успокоился. Павел навел ясность своими словами, он это умел делать. Я сейчас лишь подумал о том, что сестра совершенно права, полюбив этого человека. Кого еще-то любить из окружающих? Он — настоящий. Вот если бы соединить их — раз и навсегда… Я бы тогда и умереть мог спокойно. Но почему они не могут сойтись? Объясниться?
— Как Женя? — спросил Павел, будто подслушав мои мысли.
— У нас отец умер, — сказал я, глотая комок в горле.
Павел молча обнял меня, и мы так стояли некоторое время. И хорошо, что он ничего не сказал, не надо. В такие минуты всё, кроме молчания — лишнее. Но вскорости позади нас прозвучал голос Заболотного:
— Ба! Я их по всему кораблю ищу, а они тут обнимаются. С приездом, Павел Артемьевич! И вас, Дарья Дмитриевна, с прибытием на флагман русского флота! В трапезной уже столы готовят, одного Филиппа Даниловича только и ждут, а именинник-то наш куда-то запропастился. Правда, многие уже и не помнят, зачем собрались. Пьяны-с. Особливо главный корабельщик Сергей Сергеевич, всё шашку требует, рубить кого-то вознамерился. Сейчас его чаем с лимоном отпаивают.
— Не трещи, — сказал ему Павел. — Голова болит.
— Ладно, не буду, — согласился Заболотный. — А вот, кажется, и Котюков пожаловал.
На пристани остановился джип-«Чероки», из него выбралось несколько человек, пошли к сходням. Среди них был и Филипп Данилович. На палубе он задержался, а его спутники проследовали в салон. Пока мы поздравляли его с именинами, он хмуровато улыбался, особенно, слушая витиеватую речь Заболотного. Так и не дослушав Мишаню до конца, махнул рукой, обратился к Павлу:
— Я свое слово держу. Вот тут три «тонны», — он вытащил белый конверт, протянул: — На часовню. И ты свое дело делай, как положено. Тогда, общими усилиями, что-нибудь и сдвинется. А теперь пошли праздновать.
Павел еще не успел поблагодарить, а Котюков уже зашагал дальше и скрылся за дверью в салон. Заболотный присвистнул.
— Дай хоть посмотреть-то, — сказал он, протягиваю руку к конверту. — Пощупать хоть. Глаз похарчить.
— Перебьешься, — ответил Павел и убрал конверт в карман. — Щупай корову, когда телиться станет.
— Обижаешь, начальник! Тут и моя доля есть. Без меня бы у тебя ничего не сладилось.
Заболотный отчего-то так расстроился, что даже рот у него скривился. Мне его жалко стало: совсем человек от денег голову теряет. Вот страсть-то! А нас уже звал в трапезную вышедший на палубу капитан.
Это было просторное помещение рядом с судовой кухней. Но всё равно тесное для стольких собравшихся гостей. Поэтому тут лишь столы оставили, сдвинутые буквой «Г», а стулья все вон вынесли. Набралось человек пятьдесят, если не больше. Впрочем, многие в баре остались на нижней палубе, а кто-то по каютам теплохода разбрелся. Верховодил в трапезной отец Кассиан, приняв на себя роль первосвященника, что ли. Он отчитал басом молитву, помахал рукой, благословляя пищу и питие, сказал и первый тост за здоровье именинника. И в дальнейшем руководил винопитием, будто тамада. Голос его гремел в трапезной, подобно иерихонской трубе.
А на столах лежало множество всяких закусок: сыры, колбасы, паштеты, соленья, салаты, копчености, семга, горы зелени, маслины, заливное и прочее, прочее. Только успевай просовывать к тарелкам руку и хватать. Если, конечно, сможешь дотянуться. Не люблю я все эти «шведские столы». Мне почти никогда ничего не достается, да я и не пытаюсь. Тут надо очень крепкие локти иметь. И глаз быстрый. Поэтому я просто стоял с каким-то бутербродом позади всех и слушал разговоры. Борис Львович махал мне с дальнего конца стола рукой, приглашая поближе, но я сделал вид, что не замечаю.
— … Вот сейчас, после того, как «Боинги» врезались в Америку, новый отсчет времени пойдет, — говорил атаман Колдобин. — Будет летоисчисление от 11 сентября 2001-го года. Всё на этом завяжется, теперь главной датой станет. До и после. А что после? Кровавый передел мира. Сами себя разбомбили — в этом я уже не сомневаюсь — а вскорости любую страну наказывать начнут. Пойдет игра по их правилам.
— А мы что же? — спросил Игнатов.
— А мы под Америку ляжем, окончательно, — ответил кто-то.
— Нет, не скажите! — возопил Иерусалимский. — Одному старцу в Сибири видение было: пронесется над Штатами смерч страшный, а в нем — Змий, многих поглотит, а Бушем и Кандализой этой отрыгнет.
— Но вообще-то, крепкий союз с Америкой нам бы не помешал, — произнес Борис Львович. — Выгод много. В ВТО вступим, да и в НАТО тоже, не поленимся. Поправку «Джексона — Веника», наконец-то, отменят. Признают страной с рыночной экономикой. Не мало.
— А веником по морде не хошь? — крикнул ему из-за стола Иерусалимский. — Мало не покажется!
— Тихо, тихо! — пробасил отец Кассиан. — Черт с ней, с Америкой, давайте за Россию выпьем.
— Да уж сколько пить за нее можно? — сказал Котюков. — Всё пьем и пьем, пьем и пьем. Пора на трезвую голову вопросы решать. Пропьем скоро Царствие-то Божье. И не заметим.
— Нам бы, главное, Православие сохранить, а экономика приложится, — промолвил молодой инок. — Всё меньше и меньше в мире подлинно христианских стран остается. Католики изменились, они новую мировую религию приветствуют.
— Что за религия? — спросил Игнатов.
— Экуменистическая, — пояснил инок. — Смесь всего, где православию последнее место отводится.
— Это не новое дело, — сказал Меркулов. — Мне тут попалась книжка одного философа девятнадцатого века, француза Балланша. Он открыл провиденциальный смысл революционных потрясений в истории человечества и пришел к выводу, что кризисы являются в одно и то же время искуплением и испытанием, что человечество таким путем идет к более совершенному состоянию. К палингенезису. То есть к сотворению нового человеческого рода. Следовательно, все потрясения — благо. И взрывы в Америке тоже. Разумеется, благо это особого рода, выгодное тем, кто устраивает эти революции и кризисы. Отсюда и экуменизм вытекает. Собственно, всё вытекает: и религия, и политика, и культура, и экономика.
— Ничего не понял, — проворчал Иерусалимский. — Палин…генез какой-то. Майонез-полонез. Проще надо быть, к земле ближе.
— Можно и проще, — улыбнулся Меркулов. — Есть ветхий человек, библейский, и есть новый. Вот вы себя к кому относите?
— Ну-у, к ветхому, — ответил Иерусалимский. — Стар уже.
— Дело не в том, библейский человек — Божий. Новый — от дьявола. Он его лепит, лепит изо всех сил, уже на протяжении многих тысячелетий, а вылепить всё не получается. Это я вам как скульптор говорю. Душу в него вложить не может. Впрочем, новому человеку душа-то и не нужна. Зачем? Лишний орган. Вот и сейчас стараются слепить как можно больше «новых». Через потрясения.
— Это вы на «новых русских», что ли, намекаете? — спросил мой знакомец-крепыш, Коля-Камнерез.
— Новое тогда сильно и благостно, когда оно нравственно, — ответил ему Меркулов.
