— Чувствуй себя, как дома, — сказала Ева, положив ей руку на плечо.
Нина идет за ней к столу. Ей хорошо с Евой.
— Спасибо, — произносит Нина, размышляя, а было ли в ее жизни такое место, которое она могла назвать домом. Единственное, что приходит в голову, — цветущая яблоня на открытой всем ветрам вершине холма. «Дом» для нее — сновидение, где присутствуют красота и опустошение. Перед глазами чередой проходят обрывки воспоминаний. Жуткая осенняя скорбь проникла в центры памяти и устроила временное замыкание, которое отняло у нее возможность вызвать в сознании связную картину прошлого. Для этого нужна помощь Шарлотты — помощь эксперта.
После обеда она взяла такси, одолжив денег у Евы. Та махала ей с лестницы, лицо заплаканное. Нина снова почувствовала себя предательницей и помахала в ответ со странным чувством вины из-за того, что отказалась остаться еще на несколько дней. Недовольно откинулась на спинку сиденья.
Уже в подъезде слышен звонок телефона. Сердце застучало. Никто не знает ее нового номера. Она ни с кем не общалась после похорон Стефана. Как солдат, вернувшийся с войны, не в состоянии делиться пережитым с окружающими. Никто не поверит в ее рассказ. Трубку она сняла только на третий раз. Знакомый мужской голос. Задержав дыхание, Нина слушает.
— Это ты? Ты меня слышишь? Я влюблен в тебя с первой нашей встречи. Мы, мы с тобой должны были быть вместе. Я всегда так считал. И теперь, кажется, могу признаться в этом, не задевая ничьих чувств.
— Так ты на меня не сердишься? — спрашивает Нина.
Но голос продолжает, как будто вопроса и не было:
— Люди забывают, что приходится платить по счетам.
Он плачет.
— Я сделал это ради принципа. Чтобы жить в соответствии со своими представлениями. Я не подумал о муках совести. Не учел иррационального. И в результате — инсульт. Надеюсь, ты понимаешь. Мы же в одной лодке. — Он очень громко кричит, как будто хочет заглушить шум ветра.
Раздается щелчок. Вклинивается старческий женский голос, называя ее по имени:
— Девочка моя, что я сделала не так? Скажи мне. Чтобы я обрела покой. Неправильно детям умирать прежде родителей. Я не хочу здесь оставаться. Здесь очень скучно. Одни старики. Помоги мне. Я боюсь. Мне никто ничего не рассказывает. Я ничего не знаю.
Связь прерывается. Она не может поехать к свекрови, поддержать ее, как обычно. У нее нет адреса. Квартира пуста, имущество развеяно по ветру. Нина кладет трубку. Руки ее дрожат. Окно распахнулось на пляж, когда они были молоды и счастливы. Закрыв глаза, она изо всех сил хочет прокрутить время назад и изменить ход событий.
Нина начинает с того, что заваривает чашку крепкого «Нескафе» — успокоить нервы, справиться с душевным волнением. Затем звонит Шарлотте, которая авторитетно, по-матерински предлагает на время прервать консультации и возобновить их, когда Нина будет готова к этому. Ни в коем случае нельзя прекращать терапию на столь ранней стадии. Это может привести к срыву. И она советует Нине пока что записывать мысли и сны на бумагу или на кассету, если ей проще излагать свои мысли в устной форме. Нина благодарит за понимание и обещает последовать совету.
После разговора с Шарлоттой она беспокойно ходит по квартире. На мебели и подоконниках лежит толстый слой пыли. В кухонных шкафах — паутина, в ванной — чернота. Она не убиралась с тех пор, как умер Стефан. Сняв «Шанель», Нина надевает черное шелковое кимоно. Дома она всегда носит черное, будто скорбящая вдова, которая потеряла мужа после долгих лет счастливого брака и сохранила свою красоту, в скорби став еще прекрасней. Правда в том, что она уже пятнадцать лет в разводе, хотя называет себя женой, чтобы быть услышанной. У нее есть возраст, однако нет достоинства. В душе она все та же юная девочка с наивной верой в людей. У нее нет собственных фотографий. Кроме тех, со звездами, как на карте звездного неба в гостиной. Там есть одна маленькая, в форме эллипса звездная туманность, с которой она себя отождествляет и которая была ею в прошлом.
Нина уже мечтает о кресле в приемной у Шарлотты. Хочет знать, что за величие так ее умалило. Какое бесстрашие так напугало. Какая сила сделала слабой. Что за красота сделала бессловесной. С лихорадочной нервозностью, словно страдая от похмелья, Нина достает старый магнитофон «Сони», которым как-то раз пользовалась для работы над сборником интервью о женщинах в изгнании. Хочет отослать Шарлотте кассету уже сегодня вечером. Установив микрофон на столе, она делает тестовую запись. И не узнает собственного голоса. Словно говорит кто-то другой, незнакомый. Ее охватывает жутковатое чувство, что чужой голос может выдать то, о чем она сама не подозревает.
«Мне не дается красота. Слишком долго ходила в мужской одежде. По ночам мне снится, что лицо мое покрыто бородой. Длинной и тяжелой, как плотная черная вуаль, оставляющая открытыми только глаза. Мужская одежда, мужской костюм (секонд-хенд) стал моей броней, щитом, укрывающим мягкое крабье нутро.
Я до того срослась с костюмом (хотя он на пару размеров велик мне, а пиджак и брюки друг к другу не подходят), что, изредка втайне надев легкое платье и туфли на каблуке, чувствую себя беззащитной и голой, как трансвестит. Вглядываясь в свое отражение, не узнаю его. Замерзнув, снова надеваю брюки и пиджак и, конечно, галстук, эту никчемную веревку на шею. Символ самоубийства, медленной смерти (от удушения). Странно, но мне всегда казалось, что галстук — единственная женская деталь в мужском костюме.
Этим я хочу подчеркнуть, что в глубине души я — женщина, но еще глубже — мужчина, а совсем глубоко — там, где нет ни костюма, ни мягкой плоти и где жарко, как в чистилище, достаточно жарко, чтобы мужчина и женщина слились, — я беспола. Но туда я попадаю лишь в мыслях.
Думаю, мне было около тридцати семи, когда я — в первый раз со времени детства — начала носить мужскую одежду. Но я не могу указать точное время, год. Это случилось не в один день, скажем, первого января. Обнаружив это — что из моего нутра вырос мужской костюм и покрыл тело как панцирь, — я почувствовала свободу. Но панцирь постепенно стал толстой кожей поверх другой кожи. Я заметила, что ношу на себе тюрьму, и испугалась. И все же, дорогая Шарлотта, я не собираюсь скидывать брюки и пиджак (может, только галстук, если найду что-нибудь другое, получше), хотя страх прилип к телу, как белье с мохнатой изнанкой.
Вместо того чтобы снимать кожу, сдирать ее с себя живой, я надеваю на костюм пачку. А на пачку — волчью шкуру. На шкуру — монашескую рясу. На рясу — бикини. И это сейчас мое имя — Бикини, в том числе из-за испытаний ядерного оружия в Тихом океане, на несчастных измученных островах».
