— Она всегда помешана на сексе, щиплет меня за задницу. Но она не моя девушка. Я не могу ей это сказать, потому что она на меня рассердится или обидится, подумает, что она уродина, но она не уродина, просто она мне не нравится. Ты понимаешь? Хотел бы я знать, почему я ей так нравлюсь. Ты думаешь, это после Рождества?
— Это просто по-дружески, вот и все. Ты же знаешь, какая она.
— Мне это не нравится, ведь кто-то может подумать, что мы пара. Она мне нравится, но она грубая. Все сводится только к сексу.
Руби стала думать о рождественской вечеринке. Бедный старый Боксер так и не узнал, что его вырубило, думал, что пил фруктовый сок, а на самом деле это был пунш Маурин, она приготовила пунш особым образом, адская смесь апельсина и ананаса. Доун поступила плохо, что пристала к Боксеру, но она всегда со всеми заигрывала. Боксер не казался расстроенным, и это ее задевало. Но Руби иногда думала о Доун, и когда месяц назад та сказала ей, что она работает в салоне массажа Мелани, Руби была удивлена, но отнюдь не шокирована. Руби спросила Доун, как она могла решиться себя продавать. Салон Мелани был известен как самый стремный массажный салон в городе.
Руби закончила свою лекцию, а Доун сказала, что если подумать, сколько получает медсестра и какую работу она должна выполнять, какая разница между выкапыванием говна из-под задниц стариков за копейки или дневным заработком за то, чтобы отдрочить молодому человеку. Она помогала людям выйти из затруднения обоими способами, и если бы медсестры ценились больше, она не была бы вынуждена работать дополнительно. Она могла этим заниматься, а могла и бросить массаж, не так, как другие девчонки, которым надо кормить детей или доставать деньги на наркотики, те, которые попали в тяжелое положение. Доун продолжала и продолжала, и Руби хотелось, чтобы она никогда не открывала свой рот. Доун была так же воинственна, как и Салли, говорила, что проституция — древнейшая профессия в мире и для многих женщин это единственный способ прожить, и все же салон Мелани был благопристойным местом, приличным, там не была разрешена выпивка, никаких садо-мазо или заморочек с лесби, просто ради прикола, просто там работали хорошенькие девчонки, и помимо того, она всего лишь работала по дню там и здесь, потолок ее зарплаты, и она отнюдь не собиралась отказываться от работы, как делали многие медсестры, уставшие от того, что им все время пытаются щелкнуть по носу, что к ним относятся как к грязи и никогда не ожидают от них забастовки, потому что их работа слишком важна. Салли была права, каждый хотел заботы о здоровье, и ни один не хотел платить по счетам, все думали, что такие люди, как они, делают эту работу ради удовольствия.
— Увидимся, — сказал Боксер.
Руби пошла дальше, забирать простыни, думая о Чарли и о том, как он мечтает купить «Кадиллак», эта старая история связала ему руки, старая история о том, как не хватает денег. И этого никогда не случится, но просто хорошо иметь мечту.
Она увидела мистера Джеффриса, бредущего в противоположном направлении. Тот выглядел уставшим. Он много работал, и она знала от других медсестер, что обычно он работал по ночам, и Руби подумала о том, какой хороший он человек, все так говорили, и она вспомнила, как однажды он проявил к ней сочувствие, и у нее был с собой носовой платок, она просто ждала возможности вернуть его. Он был поглощен своими мыслями и не заметил ее.
— Мистер Джеффрис, — сказала она.
Он вздрогнул от испуга, посмотрел на нее и попытался сфокусировать взгляд, она подождала, пока он придет в себя и увидит, кто перед ним, его стрижка красива, но слишком консервативна, белое пальто поверх дорогого костюма — стильный мужчина, который может быть любым, каким захочет. Она вынула его носовой платок и протянула ему.
— Медсестра Джеймс. Простите меня. Я витал в облаках. Так некрасиво с моей стороны.
— Вот ваш носовой платок. Я его выстирала и выгладила.
— Платок? Мой?
— Вы мне его как-то раз одолжили.
— Конечно. Вылетело из головы Вам не нужно было так стараться. Не было никакой спешки.
— Спасибо за платок, я вела себя глупо, когда так плакала.
— Спасибо. У меня с собой много платков. Я всегда путешествую подготовленным.
Он вынул еще один платок, чтобы показать ей, и что-то стукнуло об пол, Руби наклонилась, чтобы поднять карманные часы.
— Очень хорошие часы, — сказала она. — К счастью, стекло не разбилось.
Он улыбнулся ей, но казался действительно сконфуженным, как будто в предобморочном состоянии. Это из-за жары, пот на лбу и щеках.
— Спасибо, — произнес он после паузы. — Так глупо с моей стороны. Мой отец подарил эти часы. Так глупо.
— Забавно, — сказала она, протягивая их обратно, и он сунул их в карман вместе с двумя носовыми платками. — У мистера Доуза были точно такие же часы, он однажды мне показывал, я все время о нем вспоминаю, но все, что вы мне тогда сказали, это правда, время лечит, даже несколько дней лечат.
Он странно смотрел на нее, как будто видел ее в первый раз, и ей стало жаль мистера Джеффриса, он выглядел так, как будто был страшно одинок, не слишком-то весело работать ночами и заниматься такой важной работой, когда каждое отделение пытается отыграть себе все возможные деньги.
— Полагаю, это общепринято, — сказала она. — Золотые часы, когда вы выходите в отставку. В общем, я лучше пойду, еще раз спасибо за то, что вы были так добры ко мне.
Руби посмотрела на свои собственные часы, до окончания работы уже оставалось немного, и какое-то время Мистер Джеффрис еще жил в ее памяти, хорошие воспоминания, кто-то, с кем стоит познакомиться, и она забрала простыни и сдала смену, помахала на прощание Боксеру, который разговаривал с одной из уборщиц, Кристиной, волосы такие черные и так сияют, глубокие карие глаза и флюоресцирующие пластиковые браслеты на запястьях, розовые, и зеленые, и оранжевые петли, и Боксер улыбнулся Руби в ответ, вспыхнул, словно отдавая всего себя, стоял, перетаптываясь с ноги на ногу, и она действительно была голодна, раздумывала, что бы ей съесть, ей не нравилось готовить, и вскоре она уже проходила через приемную и мимо Теда, который сидел со своими дисками и книгами, желтые романы, которые он продавал за копейки, бумага выглядит так, как будто ее вымочили в ванной, большие связки хрупких слов, Тед между внутренней и внешней дверью, напротив комнаты, в которой носильщики хранят кресла-каталки, и она улыбнулась ему, его уволили в пятьдесят пять, и после года на пособии по безработице он стал заниматься благотворительностью, чтобы держать себя в форме, Руби знала его жену, она работала, и он вытянул руки через голову, зевнул, пошел обратно к своим картонным ящикам и складным столикам, и в этой комнате было хорошо, сумрачно, потому что там лежали старые книги, но все же живо, как на беспорядочной распродаже, как будто там было сокровище, которое нужно отыскать, и может, поэтому оно всегда упаковано, половина приходящих сюда людей останавливались, чтобы посмотреть, такие серьезные, как будто бегло пролистывали глазами, убеждались, что проверили каждую книгу и диск, догадываясь, что они останавливаются только по счастливой случайности. Руби знала, потому что она сама так делала, не заходила уже неделю или две, но обязательно завтра заскочит, она была голодна и не могла зайти сейчас.
