Да устрелил великана мертвого,
Хана крымского, царя ордынского.
Кафтан с него снял рогозяный,
Опоясочку с него снял лычану,
Сапоги с него снял берестяные!
Кто богат да скуп: пива не варит,
Нас, молодцев, не кормит, не поит,
Тому — собачью бабку
Да жабью шапку!
— Ну, песьи дети, заслужили свою краюху! — смеясь от души, добродушно сказал казак, показывая Дуде на место рядом с собою.
Семка довольно оскаблился и жадно принялся за еду.
— Василько! — неожиданно вскрикнула Алена, метнувшись казаку на грудь. —Любимый мой…
Только потом Василько услышал гулкий, словно раскат грома, выстрел, увидел ухмылявшееся в клубах дыма лицо молодого опричника, стремительно разворачивавшего коня, почувствовал на своих руках слабеющее, безвольно повисшее тело Аленки. И небо, черное, разверзнувшееся звездами, небо неожиданно упавшей на землю ночи…
— Сука! — в бешенстве заорал Василько и, выхватывая на ходу саблю, с размаха подрубил у коня заднюю ногу.
Проскакав саженей двадцать, животное стало медленно заваливаться на бок, и запутавшийся в стременах Офонька оказался на миг прижатым к земле. Пытаясь освободить ногу, принялся кромсать бок у обезумевшего от боли коня, безуспешно надеясь вслепую обрезать стремя.
Завидя подбегающего к нему казака, Офонька съежился, отбросил в сторону нож и, нелепо улыбаясь, вытащил из-за пазухи гербастую подорожную, принявшись испуганно размахивать ей перед своим лицом, словно белым флагом.
Подоспевший Василько, не говоря ни слова, прижал его руку сапогом к земле, размахнулся, ударил, распластывая голову опричника пополам.
«Уходит! Уходит!» — видя, как замешкавшийся скоморох пытается поймать испуганного коня, сам себе закричал Василько и, выхватывая из-за пояса подаренный Григорием Аникиевичем нож, почти без надежды послал его в сторону Семки.
Видя, что нож пролетел мимо, казак в отчаянье завыл, бросаясь к бездыханному телу любимой:
— Алена! Аленушка!
Поднял полные отчаянья глаза: неверным шагом, зажимая рукой окровавленную шею, Семка все еще безуспешно пытался взобраться на испуганного, неспокойного коня.
— Достал-таки нож Аникиевича! — радостно воскликнул Василько, бросаясь к упавшему в кусты скомороху.
Захлебываясь кровью, Семка умоляюще тянул вперед руку:
— Пощади…
Василько плюнул умирающему в лицо и поднял для удара саблю.
— На Рождество царь Новгород сожжет, — еле слышно прохрипел Семка. — Всему люду смерть лютая…
— Что, что ты сказал, повтори? — Василько нагнулся над скоморохом, ниже, почти припадая ухом к еле двигавшимся губам умиравшего человека.
— Новгород, Новгород зимою сожгут… людей передушат… — с трудом прохрипел Семка. — Дочка у меня там. Спаси…
Василько тяжело поднялся с колен, и по-звериному воя, поплелся к Алене, удивленно смотрящей, как догорающие угли костра все еще тлеют, озаряя ее лицо красною огненной зарею, и никак не могут погаснуть.
Глава 16. Дважды умершие
К вечеру строгановские хоромы опустели: ни челяди, ни стражи, ни проверенных, испытанных временем слуг. Даже сына своего, Максима, не пожелавшего ночевать на женской половине, Яков Аникиевич отослал в дом к Истоме.
Яков Аникиевич, суровый, строгий, сидя за широким столом, внимательно читал затейливо писанную царскую грамоту. За осенним, холодным окном темнело быстро, оттого на глаза набегал слюдяной морок, и тогда буквы на грамоте кривились, словно застрявшие в лесной паутине длиннокрылые комары. Строганов протирал уставшие веки пальцами, перемаргивал глазами и уже в который раз принимался перечитывать государев наказ: шубы, шапки, меховые рукавицы…
Многократно перечитав письмо, Строганов поднес его к яркому свечному пламени и бросил вспыхнувшую бумагу в большую медную чашу:
— Воля царя для нас свята, да только его гонца у нас не бывало.
Дождавшись, пока письмо прогорит и вместо бумаги останется лишь горсть пепла, Яков подошел к безутешному Васильке и, прижав руку к его груди негромко сказал:
— Пока живу, не забуду, что ты для нашей семьи сделал. Отныне будешь для меня вроде брата, — Яков присел на лавку рядом с казаком. — А Семена, за его недогляд, накажем люто; сего же числа Григорию отпишу. Мы его на цепь посадим, чтобы лучше грех свой уразумел!
— Как с Новгородом быть? — Карий подвинул к Строганову чашу с остывшим пеплом. — Что, ежели опричник правду сказал?
Яков Аникиевич перекрестился и залил пепел густым красным вином:
— Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли.
— Надо предупредить Новгород, Яков, — Данила взял купца за руку. — Кровь их на нас ляжет.
Строганов посмотрел в глаза Карему холодным, трезвым взглядом:
— Они, Данила, уже мертвы. Понимаешь? Нет, не понимаешь! — Яков ударил ладонью по столу. —Да к ним хоть сам ангел с небес спустися, они и то поверить не посмеют, что Иоанн по зиме в Новгород словно волк в овчарню придет!
— Почему же не поверят? — удивился Карий. — Неужто в любовь царскую более веруют, чем во Христа?
Яков скривил рот:
— Христос где? На небе. Милостивый, милосердный, но на небе. А на Руси кто? Иоанн. Владыка живота, который волен убивать по своей прихоти! — столкнувшись с колючими глазами Данилы, Строганов отвернулся. — Не понять этого тебе. Другой ты.
— Почему ж другой? — процедил Карий сквозь зубы. — Из плоти да из крови, как и остальные. Так что пойму, ежели объяснить захочешь.
Строганов вскочил с лавки и в ярости швырнул на пол чашу, наполненную вином и жженой бумагой.
— Хорошо, слушай да не переспрашивай. Всеми делами в Новгороде заправляет архиепископ Пимен, что год назад требовал на соборе низложить митрополита Филиппа. Царев пес, такой будет подыхать, а сапоги хозяйские лизать не перестанет. По его рвению холопскому все жалованные Новгороду грамоты царю возвращены были. Это его предупредить о царской расправе хочешь? Или дерзнешь вече собирать? Так в помине нету его. Кончился господин Великий Новгород, измельчал да гноем изошел. А сами новгородцы теперь заняты тем, что друг на дружку поклепы чинят, да ябеды про измену сочиняют.
При этих словах доселе молчавший Василько вздрогнул и, перекрестясь, упал подле Строганова на колени:
— Батюшка Яков Аникиевич, Христом Богом тебя прошу, отпусти ты меня в Новгород. Все, кого любил я, давно уже в Царствии Небесном, так может, и я за подвиг прощения сподоблюсь, — казак разрыдался, по-детски уткнувшись в колени Строганова.
— На верную погибель идешь, — Яков ласково погладил Васильку по голове. — Запытают, глаза выжгут, а после забьют до смерти. Опомнись…
