— Генри за последние пять лет ты хоть раз видел эти абажуры?
— Эд, может, нам стоит нанять контейнер и отправить все это в O.K.
— Что ты сказала? — спрашивает Эд. Она повторяет. — Ладно, согласен. — Он передает ей трубку. — Вы обговорите всё с Генри, а я приму экседрин[160].
Он берет с пластиковой прикроватной тумбочки еще пару четвертаков и ловко — сказывается опыт — отправляет в счетчик в изголовье.
А Генри, не зная, что трубка перешла к Саре, говорит и говорит:
— Что до ковров, переправлять их не имеет смысла. Они, если хочешь знать, отнюдь не китайские. Их спокойно можно отдать, а вот лампы — не пройдет и трех-четырех лет — станут антиквариатом, а уж абажуров из шелковой чесучи и сейчас днем с огнем не найдешь. Их просто больше не производят.
Первое занятие после возвращения домой Сара проводит как в тумане: временной перепад не прошел бесследно. Уезжая, она дала студентам задание «Написать Мидраш о переходе через Чермное море в жанре, в котором на семинаре вы себя еще не пробовали» И теперь, слушая студентов, она находит, что результат довольно пестрый. Мишель представила рассказ о еврейской девушке, влюбленной в египтянина, та видит, как море поглощает ее возлюбленного вместе с конем и колесницей. Поэтому она, конечно же, отказывается присоединиться к Мириам и другим женщинам, которые перешли море, спаслись и теперь, ликуя, танцуют и поют. А слагает свою песнь и поет ее в одиночестве в пустыне. Брайан написал эссе, состоящее исключительно из вопросов, гипотез и тестов в подлинно мидрашистской традиции. Начинается оно так:
Мне непонятно, почему в Торе говорится, что Господь, невзирая на мольбы Моисея, ожесточил сердце фараона. Почему Господь хотел отяготить жизнь израильтян, если Он был на их стороне? Было ли это испытанием? Или это некая метафизическая метафора? Мне, как человеку философского склада, верным представляется второе предположение. Я полагаю, что эти пассажи в древних писаниях имеют целью побудить нас задаваться вопросами о свойствах человеческого фактора и его взаимодействии с Богом, как историческим деятелем в мире.
После седьмой — всего-навсего — страницы эссе, Дебби переводит глаза на Сару и, как у нее водится, без церемоний брякает:
— И где тут креатив?
Сару берет досада.
— Давайте дадим Брайану закончить, — говорит она.
— Извиняюсь, — буркает Дебби.
Когда очередь доходит до Иды, она мотает головой.
— Прошу прощения, — говорит она. — Я не выполнила задание. Так и не придумала, о чем бы написать.
— Будьте раскованнее, не загоняйте себя в рамки, — советует Мишель.
— Со мной тоже так бывает: заколодит, и всё тут, — говорит Дебби. — А вы не пробовали обратиться к коллективному разуму?
Что касается Дебби, то она представила автобиографию священной кошки фараона.
Мои зеленые глаза видели триста поколений. Лоно мое — Верхний Нил, отец мой — Нижний Нил, старшая моя сестра — Великий сфинкс, он поведал мне все загадки человека.
Когда Дебби кончает читать, Сара кивает.
— Очень неожиданно и завораживающе, — говорит она.
Как же ей все опротивело. Розу поместили в комнату, где раньше жила их дочь Мириам. Сара показывает Розе разные жилые комплексы. Каждый день везет ее смотреть то один, то другой, и каждый день Роза уверяет, что жить там ни в коем случае не сможет и, если ей где и хорошо, так только в кругу семьи.
— Я вот что думаю, — обращается к Саре Мишель, — не могли бы вы задать нам не мидраш, а что-нибудь другое. Вот мне, например, трудно все время привязывать мои чувства к Библии.
— Трудно — не то слово, — вторит ей Дебби.
— А нельзя ли нам написать рассказ из современной жизни? — спрашивает Мишель.
А Ида присовокупляет:
— Мне бы очень хотелось прочитать ваш мидраш, не могли бы вы принести его на семинар?
— Вам приводилось написать мидраш? — спрашивает Брайан.
— Да, помнится, я когда-то написала мидраш, — говорит Сара. — Пожалуй, можно было бы его отыскать. Однако творчество, хочу вам напомнить, это труд, труд нелегкий, и ограничения идут художнику на пользу. А теперь перейдем к следующему заданию, в нем я предлагаю не употреблять слова «Я», вот какое в нем будет ограничение.
— Вот те на, — взвывает Дебби.
— А «меня», можно употреблять «меня»? — спрашивает Мишель.
— Ну а все другие местоимения можно? — это уже Брайан.
Сара готовит на ужин гамбургеры, и за стол они садятся втроем Сара, Эд и Роза, Роза ест только булочку, зато на тарелке, с ножом и вилкой.
— Тебе, как я понял, не понравилась «Елена», — обращается Эд к матери.
— Оснащен этот комплекс просто великолепно, — говорит Сара.
— Ма, и впрямь великолепно? — спрашивает Эд.
— Там холод, — говорит Роза.
— Как так? Ты же сказала, что кондиционирование превосходное? — говорит Сара.
— Я о тамошней обстановке, там тебя просто охватывает холод. Учрежденческая обстановка.
— Так это и есть учреждение, — говорит Эд.
— Вот именно, и это не дом для меня.
— У них замечательный плавательный бассейн, — сообщает Сара..
— Я не плаваю, — осаживает ее Роза.
— И у них подают автобусы на все спектакли в Центре Кеннеди[161].
— И ты могла бы ходить на симфонические концерты, на балеты, ма. Ну и в театр.
— Мне там не понравилось, — говорит Роза.
— Что тебе там не понравилось? — вопрошает Эд.
— Люди. — Роза вертит пальцем у лба. — У них не все дома.
Сара качает головой.
— Милейшие люди. Культурная обстановка.
— Ты видишь то, что хочешь видеть, — не сдается Роза.
Эд под осуждающим взглядом Сары тянется за вторым гамбургером.
— Ма, твою мебель привезут со дня на день. Нам необходимо тебя пристроить.
— Знаешь, у них каждую неделю концерты камерной музыки, — сообщает Эду Сара.
— Послушай, ма, знаешь, что я тебе скажу, — говорит Эд. — Что, если нам с Сарой перебраться в «Елену», а тебе остаться здесь? Как тебе такой вариант?
После ужина Сара садится за стол. Пытается писать, очередную рецензию давно пора было сдать, но ей не до того. Слишком она устала, слишком много мыслей роится в голове: она понимает, что им с Эдом необходимо пристроить Розу в тот ли иной ли жилой комплекс, иначе ни о какой работе не может быть и речи. Им тяжело наседать на Розу, но по-доброму она не уедет. Скандала не миновать. Эд будет терзаться. Она понимает, что с семинаром дело швах. Студенты в этой группе не сработались. Обсуждение не складывается. Одни язвят, другие отбиваются. Что-то не срослось. Сегодня она сказала, что когда-то написала мидраш, но куда он запропастился, не знает. Она написала коротенькое эссе про библейскую Сарру и про то, что она сама чувствует, став матерью. Она берет с полки Библию короля Якова[162], она задала читать ее, а также «Искусство библейской поэзии» Роберта Альтера и «Писать без учителей» Питера Элбоу[163], и раскрывает Бытие, 21. Читает: «И призрел Господь на Сарру, как сказал; и сделал Господь Сарре, как говорил. Сарра зачала и родила Аврааму сына в старости его во время, о котором говорил ему Бог». Она переводит взгляд туда, где Сарра говорит, что имя ребенка Исаак, потому что «смех сделал мне Бог; кто ни услышит обо мне, рассмеется». Она смотрит на эти слова и понимает их совсем не так, как прежде. Ей пятьдесят шесть, у нее четверо взрослых детей, и ей ясно, что она не очень-то схожа с библейской Саррой в этом плане. Она не родила в старости. И бесплодие — никак не ее проблема. И алкала она не ребенка. Известности — вот чего она алкала, алкала, чтобы ее читал мир. Вот о чем она мечтала еще со школы, когда открыла Джона Донна и — неожиданно и потаенно — поняла, какая она умная: ведь она, точно взломщик, нашла отмычку к его каламбурам и скрытым пружинам его поэзии. И когда она писала в колледже эссе о неких образах ли, метафорах ли, все ее мысли были о том, как стать вровень с Шекспиром, притом, разумеется, не подражая ему. Когда же ее причислят к блистательному сонму поэтов и драматургов, по преимуществу елизаветинцев[164], чьи фигуры в струящемся мареве являлись ей в бытность ее в Квинс-колледже? Свою магистерскую она написала по литературе, об Эмме Лазарус[165], но не о том стихотворении, что на Статуе Свободы, а о главных и забытых ее пьесах в стихах и поэмах.
