И уснул бы… А в это время его любимая, громыхая подойником, металась по коровнику, додаивая группу своей подружки, выходившей нынче замуж за Петиного напарника. Буренки сладко мычали…
Вспотевший редактор замычал, заслонился от меня рукой:
— Мм-мда-м…
И, уже усевшись в «Москвич», посоветовал:
— А писать — пишите!.. Будем по возможности печатать…
На этом и кончилась наша беседа с редактором…
А пока шли дожди…
В один из таких дней, после обеда, ко мне нежданно-негаданно ввалились Сергей Малышев, брат Лиды, и Виктор Малев…
Я знал, что Сергей давно уехал в город и работал там где-то, а сейчас, видимо, приехал в отпуск и, узнав, что Отаров, его одноклассник и одногодок, пребывает в Лебяжьем, да еще камнебойцем, — не поверил ушам своим! Он пришел чуть хмельным, оттого многословным и радым, то ли мне, то ли скверному дождю и вязкой грязи. Виктор же все больше молчал, косил грустноватыми глазами по горнице и много курил. Да и пришел он, верно, по Сергеевой просьбе: сколько раз я его зазывал «потрепаться» — ссылался на занятость, на бригадирство свое…
После традиционных: «Ну как? — Ничего!», Сергей вынул из кармана зеленой нейлоновой куртки бутылку «Столичной» и водрузил ее на стол, решительно отодвинув мою писанину: нашел, мол, время!.. Он заметно изменился. Лоб стал гораздо выше за счет броско обозначенных залысин; раздался в плечах, густые брови упирались к переносице в две глубокие вертикальные бороздки; Сергей был «думающим» человеком еще в школе: на его совести угробленный проекционный фонарь — гордость школьного физкабинета — и электрофорная машина, которая вертелась, по его милости, не в ту сторону…
Мы выпили и закусили дарами огорода, выращенного, конечно, тетей Пашей.
— Теперь рассказывай! — попросил Сергей.
Я коротко изложил ему последние странички своей биографии и подробно остановился лишь на карьера да на «муках творческих».
— Молодчага! — без фальши заключил Сергей.
— Уж-жасный! — вставил Виктор.
— А что? — Сергей уловил иронию Виктора. — Он, как ты, институтов заочно не кончал… Агрономических… Да только что толку-то? Где оно, твое агрономство, бри-га-дирр?..
Виктор помрачнел, воткнул в дно пепельницы недокуренную папиросу и медленно ответил:
— Я — не ты… Хоть бы и не было у меня диплома, все равно бы я не удрал отсюда… По мне… лишь бы земля была… В холодных росах… Лишь бы зори горели в полнеба… Лишь бы поуркивал трактор, да…
— Хватит вам, ребята, в самом-то деле! — прервал я его, видя, как лицо Сереги утратило прежнюю веселость. — Ведь твоя, Серега, очередь рассказывать-то! Как живешь там? Женат ли? И вообще… Небось огорожанился? Лебяжье-то вспоминаешь?
МАЛЫШЕВ:
— Вот ты говоришь: «огорожанился»… Смотря как подойти к этому слову. Если, скажем, родиться в городе и думать, что булки растут в поле готовыми, не знать, как пахнет снег и земля, а в деревне быть вроде туриста, так сказать, узнавать ее по крику горластого петуха — ну, тогда конечно… Я уж не говорю о модах и сверхмодах — этого и в Лебяжьем хватает… А вот если приехать туда не мальчиком, а мужем, как говорится, ахать на всю тамошнюю толкотню и суматоху и, учти, не хаотичную, а целенаправленную… Заглядывать в рот каждому горожанину — ведь горожане-то народ общительный и довольно эрудированный… Ну и, чтобы не оказаться белой вороной, нахвататься всего и всякого, даже перещеголять иного во всех правилах «городской игры», а… наедине с собой вдруг до слез затосковать по тому же снегу или, как Витька говорил, по земле в холодных росах… Если мучиться в ихних теплых туалетах…
— Не загинай! Не мучься в домыслах! — опять сыронизировал Виктор.
— А я говорю «мучиться», потому что как ни закрючивайся в том туалете, а все равно, что за ширмочкой, в белый день…
Я рассмеялся.
— …Ты не гыкай, я тебе на полном серьезе говорю!.. Мы рады, например, снегу, песни про него поем, как дети… Головой в сугроб — кувырк! А снег-то чистый, святой даже!..
— Это тебя со «Столичной» поволокло на такую пышную прозу! — не унимался я.
— Да, святой!.. А там ночью упадет снег, а утром тот же дворник глаза вытаращит: «По какому праву? Кто велел?» И давай его, безгрешного, топтать и мести!.. В город выйдешь — там машины специальные ползают по улицам, шаркают своими железными вениками, как ножом по сердцу, и гребут, гребут, гребут!.. И уже не снег, а грязное месиво собрано в кучи и… отступило «стихийное бедствие»… А мне плакать хочется!.. А ты говоришь — «огорожанился»…
— Так чего ж ты не удерешь оттуда? Город, я думаю, не оскуднеет от этого!
— Так-то оно так… Да ведь трудное и скверное это дело — бегать: сначала туда, а потом, значит, оттуда… Так и жизнь пролетит, в бегах-то… И потом, Симка моя близнят родила, квартира у нас хорошая на втором этаже, опять же, Симка коренная горожанка и для нее Лебяжье — всего-навсего дача… Да и работа у меня ответственная: мастером я на мехзаводе!
— Пьянствуешь, поди, с получек-то чужих?
— А, пустое! — отмахнулся Сергей. — Люблю я эту работу, да и вообще надо сказать, что горожане не только отдыхать, но и работать умеют — ого! Как говорится, рабочий класс со всеми своими традициями, а я его частица!
— Та-а-ак! — подытожил Виктор. — Начал ты за упокой, а кончил за здравие… Значит, у вас в городе и отдыхать, и работать умеют, а в Лебяжьем живут лодыри и дураки, вроде… нас с Эдькой?
Сергей похрумкал огурцом, улыбнулся:
— Не психуй, ты меня, наверно, не понял… Вот ты нашел свое место в родной деревне и в город тебя, вижу, калачом не заманишь… Я же нашел свое место в городе и с гораздо большим трудом! Ты обеспечен, и я обеспечен, в житейском смысле, не худо-бедно. Но дело в том, что меня тянет к земле, тянет в родное село так, что похуже там… ностальгии какой-нибудь! А ведь мог бы и я не рыпаться, а наглухо осесть тут, чтобы не двоиться душой: я там, а, скажем, мотоцикл здесь. И еще кое-что вроде прозапаса… А на кой черт мне это двоедушие?!
— Ну и оседал бы в свое время! Кто ж тебе мешал-то? — удивился я.
— Вот именно — в свое время! — ухватился он. — В том-то вся и беда, что и я, и все наши одногодки-отходнички не заметили этого «своего времени»! А почему?.. Сразу, пожалуй, и не ответишь…
— Можно и по порядку, — сказал Виктор.
— А по порядку так вышло… Перед самой армией кончил я техникум механизации. К чему себя готовил — серьезно не задумывался в свои девятнадцать. Знал, что впереди служба, а потом, мол, видно будет… Главное —
