Родриго нежно потрепал Наригорм по голове.
— Ступай и думай о сочной утке, которую мы зажарим на дровах, которые ты соберешь. Только представь себе, какая вкуснотища, si?
Он помог девочке подняться на ноги. Деревянная кукла выпала из рук Наригорм и стукнулась о каменные плиты. Родриго наклонился, чтобы поднять ее.
— Пока ты будешь собирать хворост, я спрячу ее в надежном месте, и ты...
Он запнулся. Тряпье, в которое Наригорм замотала свой подарок, не скрывало кукольного лица. Вырванные с корнем каштановые волосы, выцарапанные глаза, отбитые уши и нос. Родриго удивленно таращился то на куклу, то на девочку, словно не мог поверить, что ребенок способен на такое.
— Зачем ты это сделала? Осмонд много часов вырезал и раскрашивал ее! Что скажут он и Адела, если увидят твои художества!
Любой другой ребенок стал бы оправдываться, но Наригорм с вызовом уставилась на Родриго.
— Она — моя, и мне не нравится ее лицо. Она будет такой, какой я захочу, — невозмутимо ответила девочка.
Наконец-то снаружи — кажется, впервые за несколько месяцев — развиднелось. Ветер поменял направление, разогнав облака и обнажив кусочек голубого неба, которого как раз хватило бы на плащ Богоматери. А ведь мы и забыли, когда последний раз поднимали глаза вверх! Что толку смотреть в небеса, откуда без конца сыплет дождь? Ветер раскачивал голые ветки, ерошил грачиные перья. Радужные блики вспыхивали на крыльях скворцов, одинокий голубь держал путь в сторону города. Наверняка птицы не прекращали летать все эти дождливые месяцы, но сегодня казалось, будто все они разом решили вспомнить забытые навыки.
Сигнус пас Ксанф на дальнем берегу реки. В солнечных лучах шерсть кобылы отливала красновато-золотистым. Лошадь тоже чувствовала, что погода меняется: она дергала головой и втягивала ноздрями воздух, словно пробуя его на вкус. Один только Сигнус не разделял общей радости. На лице юноши застыло мрачное выражение, да сильнее обычного темнели круги под глазами. Казалось, каждое движение дается ему с трудом. Ксанф нежно ткнулась носом Сигнусу в плечо, а он прижался щекой к лошадиному боку и прикрыл глаза.
— Ты заболел?
При звуке моего голоса Сигнус вздрогнул.
— Не бойся, камлот, это не чума. — Он слабо улыбнулся.
— А кто говорит о чуме?
— Я не болен, просто устал.
Юноша согнулся, вырвал пучок травы и протянул его лошади. Затем обернулся к реке, некоторое время отрешенно разглядывал бурный поток и наконец заговорил:
— Я вижу во сне лебедей, камлот. Каждую ночь. Они ждут меня. Вижу, как они плывут по реке — сначала пара, а вот уже трое, а затем четверо. Мне так хочется плыть рядом, но я не могу! Лебедей становится все больше, и вот их белые тела заполняют всю реку. Лебеди расправляют крылья, выгибают шеи, а их черные, сверкающие во тьме глаза устремлены прямо на меня. Они молча ждут. Ждут меня. Внезапно лебеди начинают бить крыльями, я съеживаюсь и закрываю лицо руками. Воздух полон белых перьев, и мне нечем дышать. Когда наконец я отнимаю ладони от лица, чтобы вдохнуть, они уже высоко в небе. Я кричу, чтобы лебеди подождали меня, но они не слышат.
Сигнус прижал ладони к лицу, словно заслоняясь от белых крыльев.
— Это все крипта, Сигнус. Слишком близко к воде. Ее шум и мне не дает уснуть. Можешь смеяться над старым дуралеем, но иногда мне снится, будто река проникла внутрь и я в ней тону.
Сигнус не улыбнулся. Мне стало жаль юношу.
— Почему бы тебе некоторое время не поспать в часовне? Пара ночей — и все образуется.
Сигнус не ответил. Наконец, решившись, он сдернул рубашку с плеча, обнажив сложенное крыло. Несколько перьев упало, и их подхватил ветер. Теперь в крыле зияло множество просветов, к тому же в ярких солнечных лучах стало заметно, что оставшиеся перья утратили белизну, стали серыми и тусклыми. Здоровой рукой Сигнус поймал несколько перышек и протянул их мне, словно ребенок, робко сующий взрослому цветок.
— Знаешь, почему так происходит, камлот? Я всегда знал, что главное — верить в мое крыло. Стоило мне утратить веру, и лебеди почувствовали это. Они поняли, что я предаю их. Они приплыли ко мне, чтобы я снова обрел веру. Но я больше не верю... или вера моя недостаточно тверда — вот новые перья и не хотят расти.
Осмонд и Жофре влетели в дверь часовни. Безжизненные утиные тушки, словно турнирные трофеи, свисали из рук охотников. Осмонд промок до нитки, Жофре с ног до головы покрывала грязь, но глаза юного музыканта сияли, а щеки горели от холода и бега. Вслед за ними в часовню степенно вошли Родриго и Зофиил с сетями. Несмотря на ворчание фокусника, что река слишком быстра для рыбной ловли, все вместе они добыли трех уток и нескольких форелей. Не так уж много для восьми голодных ртов, учитывая, что нам почти нечего было прибавить к скудному ужину. Впрочем, мы не роптали — многим в этот праздничный день пришлось довольствоваться куда более скромной трапезой.
Осмонд бросил тушки на пол и, заливаясь смехом, начал рассказывать, как оступился на скользком берегу, и если бы не Жофре, так и нырнул бы в реку с головой. Адела, убедившись, что кости и голова Осмонда целы, настояла, чтобы муж немедленно переоделся в сухое. Осмонд покорно стащил с себя промокшую одежду и остался стоять в чем мать родила посреди часовни, обхватив себя руками за плечи. За последние недели от дорожных тягот он похудел — на руках и ногах рельефно проступили мышцы. Капли воды поблескивали в золотистых волосах на груди. Осмонд прихлопывал себя по плечам, пока Адела, неповоротливая из-за огромного живота, копалась в дорожной суме.
Стуча зубами, Осмонд нагнулся и швырнул мокрую рубашку в Жофре.
— Нечего торчать тут, как столб! Стоило спасать меня, чтобы потом заморозить до смерти. Ради всего святого, дай хоть какое-нибудь одеяло!
Жофре, словно зачарованный, медленно стянул с себя плащ и протянул Осмонду. Занемевшими от холода пальцами Осмонд попытался схватить его, но промахнулся, и плащ упал на пол часовни.
Возившийся с сетями Зофиил бросил в сторону Жофре неодобрительный взгляд.
— Совсем ты очумел, малый! Можно подумать, перед тобой голая девка! Заверни его в плащ да потузи хорошенько, разгони ему кровь. Не хватало еще, чтобы он слег.
Жофре побагровел и нагнулся за плащом, но Родриго опередил его.
— Давай я. Ты замерз не меньше, чем он. Ступай к жаровне, погрейся.
Без единого слова Жофре направился к лестнице, а Родриго накинул плащ на плечи Осмонда и принялся обрабатывать его бока так решительно, что вскоре Осмонд взмолился, чтобы Родриго прекратил истязание, иначе он отдаст богу душу от побоев. И тут с сухой одеждой в руках вернулась Адела.
Никому не хотелось спускаться в темный сырой склеп, поэтому пировали мы в часовне. Скупое зимнее солнце сияло сквозь окна, пусть и не согревая, но даря свет, по которому мы изголодались, словно преступники, годы просидевшие в подземелье. Солнечные зайчики, отражаясь от воды, играли на белой стене часовни, словно стайки радужных рыб.
