раньше сгорела). Семь покойников, в том числе и реба Тевье, похоронили в местечке на следующий день, когда вернулись из укрытия в дальней балке молодые женщины и дети, те, что спрятаться успели и чехол с Торой укрыли. В редком доме не выли и не причитали над мёртвым — только вот Башева, как окаменела — ни звука не издала, ни слезинки, над младшим, под казацкую шашку угодившим, не пролила. А после того как отсидели неделю шивы, собрались все оставшиеся мужчины в доме одноглазого Менделя — бывшего ломового извозчика, что в те времена, когда было что возить, гонял целые караваны подвод, груженных зерном, аж до самого Мариуполя. Долго говорили — а о чем — никто женщинам не рассказал. Известно только стало, что выбрали нового ребе — молодого Хаскеле, что в Варшаве даже недолго поучился и новых идей нахватался; и что долго и горячо выступал Саймон — последний сын кузнеца, а сам Арье сидел в стороне и молчал; да и вообще что старики помалкивали, а молодёжь спорила. О чем говорили — неизвестно, но только началась на следующий день в местечке странная активность. Под стоны и крики жён, выкапывали мужчины последние кубышки, всё, что было собрано на чёрный день, словно он вот уже и настал. С этими деньгами и уехали Мендель и ещё пятеро в ближайший городок, а когда вернулись через две недели — вот тут-то и взвыли все жёны по-настоящему, все — кроме одной — Джаеллы, да что с неё взять с гойки. Пять кибиток, десять лошадей въехали в местечко и встали лагерем посередине, на небольшой площади возле того места, где раньше была синагога. И начались сборы. Это кажется, что нищему собраться — только подпоясаться, а как начали тащить к кибиткам все старые горшки, закопчённые чугуны, да прадедушкин талес — сколько слёз было пролито, сколько споров и скандалов. А как ругались, когда собирали покрывала, коврики, да простыни на шатры, и под руководством Джаеллы их шили. Все это время Арье с сыном работали, не выходя из кузницы даже на обед. Ковали, пилили что-то, точили. Что-то ещё привёз Мендель из города, что не всем знать надо было, особенно вездесущим мальчишкам. Но всё проходит, и через три недели загрузив всё, что поместилось и, раздав соседям остальное, табор тронулся в путь. Средней кибиткой правил реб Хаскел, и за спиной его, в специально сшитом его женой дорожном чехле, в специально сколоченном и украшенном плотником Мотлом ковчеге лежал свиток Торы. И последнее, что они ещё долго видели, когда оборачивались назад — был узкий столб дыма, поднимающийся в безразличное небо. Арье сам поджёг свою кузницу.
И больше они в то местечко не возвращались. Разное говорили. Один враль рассказывал, что порубали их петлюровцы, а через год он же клялся, что встретил их в Крыму, и что кибиток стало больше. Другой видел их в Румынии уже после следующей войны, и божился, что дочка Джаелл была беременна уже пятым ребёнком. Третий… ай, да что там третий… Даже сейчас, когда осело на землю большинство цыган, когда бароны обзавелись особняками и лимузинами, а подданные их краже лошадей и гаданию предпочитают социальные пособия, нет-нет да и донесётся то из одного, то из другого места слух о странном таборе, кочующем, не замечая границ, на в который уже раз перелицованной, как старый лапсердак, карте. И страшным шёпотом снова рассказывают старухи непослушным внукам, а пастухи и охотники у ночных костров об одноглазом вознице Менделе, правящим головной кибиткой, о грозном Арье с обрезом из старой двустволки, о смоляной красавице Джаелл и о рыжем Саймоне. О любви и смерти, о свободе и о том, что у всего бывает конец — только не у скитания.
Моисейка
— Вот видишь, где нам снова приходится встречаться, — и картинным, рваным жестом немого кино, поднесла платочек к покрасневшим глазам с припухшими веками. Не играла — всё было искренно и оттого ещё фальшивее. Какого ответа она ожидала? Может, мне следовало с надрывом всхлипнуть:
— Ах, милая Эля, как бы я хотел встретиться с тобой в другом месте, как когда-то двадцать лет тому назад?
Тфу! Я и тогда-то ходил на эти свиданки только ради твоего ещё упругого и жадного тела, с трудом пропуская мимо ушей чушь, которую ты несла. А сейчас, когда ты разжирела и поглупела ещё больше, где нам видеться, кроме как на похоронах бывших друзей и общих родственников? Учитывая наше отдалённое родство, их у нас достаточно, чтобы регулярно встречаться особенно теперь, когда из поколения, которое отгораживало нас от кладбища, остаётся всё меньше и меньше. А вот и муженёк твой подгребает — Зюня. Лысый, пузатый, с ветвистыми рогами. Нет, Зиновий, это не я тебе их подвесил. Я был задолго до тебя. Ты на других дальних родственников так подозрительно смотри. Там твои молочные братья.
О! А вот и Фая… Фаюша со своим новым мужем. Ничего такой, молоденький, годков так на пять помладше её и на десять Толика — её первого мужа и моего друга. И полутора лет не прошло, как на этом же кладбище мы его и закопали, после второго инфаркта в неполные пятьдесят. Как она убивалась… Никто, Никогда, Не заменит… Заменила — и очень быстро. Вон там — через два участка его могила и памятник скромный, серенький. Могла бы, дрянь, на камень побогаче раскошелиться, учитывая состояние, которое он ей оставил. Уж я-то знаю — вместе дела вели, и тайн у него от меня не было. Крутился, вкалывал всю жизнь без передышек, даже на курорты Фаечку свою любимую одну отправлял — от бизнеса не оторваться ему было. Ну, вот и заработал, скопил. А теперь на эти бабки, за которые он жизнь положил, Фаюша со своим альфонсом гуляют. Там много — им не на одну жизнь хватит. Вот и получается, что Толик на следующего мужа своей жены, на этого молодого кобеля, всю жизнь и горбатил.
— Да, Фаина. Печально-печально. Да, совсем молодая ещё была наша троюродная тётушка — всего восемьдесят два. Да, жить ещё да жить. Да, конечно, как-нибудь заеду в гости… да, по старой памяти… обязательно… как-нибудь…
Похороны — не то, что спланируешь заранее. Не поставишь в ежедневник на следующий месяц: среда, шестнадцатое, похороны Х. Происходит всё неожиданно, рушит все планы, вносит сумятицу и перестановки в календаре, и даже как-то начинаешь сердиться на покойника — эк ты, брат, не вовремя помер — а я как раз в отпуск собрался. А ведь милейшая тётушка была, если вдуматься. Правда, половина из скорбящих здесь родственников её терпеть не могли, всё какие-то обиды полувековой давности вспоминали. Тётушка в молодости, видать, была та ещё стерва — многим насолила. А вот и её детишки — хорошие ребята, кстати, выросли. Хотя, о чём я — это же внуки. А дети вон они, с другой стороны стоят — седые уже все, облезлые какие-то.
Да-да. Помним. Лопату из рук в руки не передаём. Выполнил свой долг, кинул ком земли на крышку гроба — воткни инструмент обратно в кучу. Сложен ритуал еврейских похорон, но как любой ритуал продуман до мелочей, и каждому, внешне бессмысленному действию, придумано своё объяснение. Сложен, но в тоже время и гибок. Ошибся — ничего страшного, Он милостив, Он простит, а уж покойнику и вовсе без разницы с правой руки ты бросил песок или с левой. От частого повторения ритуал вызубрен наизусть — скоро можно будет и без раввина обходиться. Так сами, потихоньку горсть за горстью друг друга и засыплем.
— На поминки? В ресторан? Поеду, конечно. Почему же не выпить и не поесть вкусно за упокой души любимой тётушки, тем более что на халяву. Приеду, вот только с Моисейкой поговорю и поеду вслед за вами. Я вас догоню, дорога долгая.
Моисейка уже подошёл, стоял у края редкой толпы родственников и друзей покойной, склонив на бок свою цыплячью голову, и прислушивался. Он не пропускал ни одних похорон — жил неподалёку и проводил на кладбище все дни с утра и до закрытия. Его не гоняли работники — ни суровые мексиканцы, копающие могилы и ухаживающие за газонами, ни религиозные евреи, заправляющие этим погостом. Звали
