много думал о том, что в один прекрасный день в Германии запретят его книги. Вспоминая «Будденброков» и «Волшебную гору» – его самые знаменитые романы, – Томас сознавал, что они вышли бы куда холоднее, боязливее и слабее, знай он тогда, что ни одному немцу не позволят их прочесть. Когда он писал, ему не приходило в голову, что его книги должны влиять на сложную общественную жизнь его родной страны. К чему эти высокопарные мысли? Связь между его словом и немецким читателем была куда более естественной. Томас понимал, что придет время и связь будет разорвана, но ему хотелось, чтобы это случилось не сейчас.
А теперь Клаус, напечатав его имя в списке будущих авторов, втянул Томаса в эмигрантские дрязги, поставив все под удар.
– Я согласна, – сказала Катя, – это было недальновидно. Вместо того чтобы нападать на Гитлера, ему следовало напечатать главу из романа, над которым работает Генрих. Передовица, ты прав, и впрямь слишком резкая, хотя все с ней согласны. И Клаус мог бы воздержаться от обнародования имен будущих авторов.
– Клаус делает все, чтобы включить меня в свой диссидентский пантеон.
– Клаус безрассуден и опрометчив, – сказала Катя, – но он никогда не лукавит и не изворачивается. Напиши ему, будь с ним помягче, но дай понять, что не желаешь повторения.
У этой истории могло и не быть продолжения, если бы департамент поддержки немецкого книгоиздания не запретил книготорговцам распространять журнал Клауса. Когда обеспокоенный Берманн заявил Томасу, что его сотрудничество с этим мятежным изданием может повлечь изъятие из обращения его книг, Томас, не уведомив Клауса, направил телеграмму в специализированный книжный журнал, сообщив, что его первая статья не имеет ничего общего с редакционной политикой.
Его телеграмма, в свою очередь, вызвала возмущение в пражских и венских изданиях, пишущих по-немецки. Голо рассказал Томасу, как расстроился Клаус, у которого вошло в привычку звонить по ночам матери с жалобами на то, что его жизнь утратила смысл, раз собственный отец не желает относиться с уважением к делу его жизни. Голо утверждал, что Клаус долго не мог поверить в его предательство.
– Клаус с удовольствием пользуется моим именем, когда это его устраивает, – сказал Томас. – Однако опасность меня скомпрометировать его не останавливает.
– Критика Гитлера тебя не компрометирует, – заметил Голо.
– Я сам решу, когда мне выступить с осуждением Гитлера.
Голо встал и вышел из комнаты.
Вскоре появилась Катя.
– Никаких больше телеграмм без обсуждения со мной, – твердо заявила она. – Однако твой поступок был не напрасен.
– Не думаю…
– Теперь я смогу сказать Клаусу, что его отец способен вести себя не менее опрометчиво, чем он сам, и это его успокоит.
Томас ждал, что на него обрушится шквал критики со стороны Эрики, и готов был просить ее, чтобы она избавила его от своих излияний. Они с Катей были заняты переездом в трехэтажную виллу в Кюснахте, стоявшую на озере неподалеку от Цюриха. Приехав, Эрика вместе с матерью занималась покупкой новой мебели и следила, чтобы книги и картины, которые им удалось вывезти из Мюнхена, прибыли в целости и сохранности. Казалось, это занимает ее сильнее, чем беды брата, который остался в Амстердаме.
Получив от властей Швейцарии разрешение на выступления «Перечной мельницы» – антинацистского кабаре, которое она организовала в Германии до отъезда, – Эрика занялась переписыванием песен, чтобы сделать их более актуальными. Телефон звонил не переставая, Эрика бронировала билеты и нанимала новых исполнителей.
– Хочу, чтобы меня возненавидели, – сказала она незадолго до открытия кабаре.
– Это не так уж сложно, – заметила Моника.
– Я хочу, чтобы швейцарцы меня ненавидели, но досидели до конца представления. Хочу, чтобы нацисты знали: я снова в строю. Если бы все делали как я, скоро Гитлер красил бы нам коридоры по расценкам ниже действующих.
– А если бы Гитлера не было, что бы ты делала? – спросил Голо.
– Не бывает никаких «если», – ответила Эрика.
– Но ты сама сказала: «Если бы все делали как я», – возразил Голо.
– Голо, мне некогда выбирать слова. У меня слишком много работы.
«Перечная мельница» выступала в переполненных залах. Томас удивился, когда Катя сказала ему, что во время гастролей Эрика и ее любовница путешествуют первым классом и останавливаются в лучших гостиницах, в то время как остальные передвигаются вторым классом и живут в отелях попроще.
– Она никогда не была социалисткой, – заметил Томас. – Даже ребенком она верила в свободный рынок.
В Амстердаме Эрика встретилась с Клаусом, которого Геббельс официально лишил гражданства, и это заставило Томаса осознать, что скоро и его полулегальному статусу придет конец. Как и Генрих, он решил стать чешским подданным. Встретив на конференции чешского министра иностранных дел Эдварда Бенеша, он убедился, что его прошение будет с радостью принято. Эрика, поскольку срок действия ее немецкого паспорта подходил к концу, объявила родителям, что решила действовать по своему разумению и найти себе иностранного мужа.
– Как только я увидела Кристофера Ишервуда, – сказала она, – я поняла, что мы созданы друг для друга. Он невысок, англичанин, писатель и гомосексуалист. В Амстердаме я заманила его в угол любимого бара Клауса и принялась обрабатывать. Я была уверена, что он согласится. Однако, к моему ужасу, Кристофер мне отказал, в качестве причины назвав своего любовника и свою мать или их обоих. А затем предложил обратиться к его другу, тоже англичанину, гомосексуалисту и знаменитости. Его зовут Оден. И этот Оден заявил, что с радостью на мне женится. Поэтому я надела свой лучший пиджак и вылетела в Англию, и он был так мил, что это трудно передать. И теперь я не только замужем, но и англичанка, поэтому все должны относиться ко мне с уважением.
– Мы увидим твоего мужа? – спросила Катя.
– Боюсь, вне родной почвы он зачахнет, – ответила Эрика.
Она добавила, что после этой истории Кристофер Ишервуд приобрел славу сутенера, и они посоветовали Монике, когда останется без гражданства, тоже найти себе английского мужа.
– Они не моются, – ответила Моника. – В английском нет слова, обозначающего «мыло».
– Придется тебе выйти за Ишервуда, – сказал ей Михаэль, – если он возьмет тебя в жены. Не взял же он Эрику.
– Его тянуло ко мне, – сказала Эрика, – но обстоятельства были против нас.
– Волшебник собирается сделать из нас чехов, – сказала Моника.
– Я предпочла бы стать датчанкой, – заметила Элизабет.
– Или бразильянкой, как бабушка, – добавила Моника.
– А если дать волю дяде Генриху, мы все стали бы русскими, – сказал Михаэль.
– А почему мы не можем быть швейцарцами? – спросила Моника.
– Потому что швейцарцы не дают гражданства кому попало, – сказал Томас. – Фактически они никому его не дают, особенно немцам,
