удалился в изгнание, и на несчастное духовенство стали набрасываться все новые сборщики, уполномоченные отлучать от церкви, отрешать от должностей и назначать на церковные места. Страшный грабеж вызвал всеобщее сопротивление. Пример подали оксфордские студенты, изгнавшие из города папского легата с криками: «Лихоимец! Святокупец!» Фульк Фиц-Уоррен от имени баронов приказал папскому сборщику убираться из Англии. «Если вы промедлите еще три дня, — прибавил он, — то вы и вся ваша свита будете изрублены в куски». На время сам Генрих III был увлечен потоком народного негодования. Вместе с баронами и прелатами он послал письма в Рим с протестами против папских вымогательств и издал указ, которым запрещался вывоз денег из государства; но угроза отлучением скоро вернула его к политике грабежа, в которой он шел рука об руку с Римом.
История этого беспорядочного периода сохранена для нас летописцем, страницы записок которого озарены новым взрывом патриотического чувства, вызванного общим угнетением народа и духовенства. Матвей Парижский является величайшим и, в сущности, последним из наших монастырских летописцев. Правда, Сент-Олбанская школа существовала еще долгое время, но ее писатели превратились в простых летописцев, кругозор которых ограничивался оградой монастыря, а произведения были бесцветными и сухими. У Матвея, наоборот, широта и точность рассказа, обилие сведений о местных и общеевропейских делах, правдивость и справедливость замечаний соединяются с патриотическим пылом и энтузиазмом. Он наследовал ведение монастырских летописей после Рожера Уэндовера, и его «Большая хроника», а также ее сокращенный вариант, приписывавшиеся Матвею Вестминстерскому, «История англичан» и «Деяния аббатов» составляют лишь небольшую часть написанных им объемных произведений, свидетельствующих о его огромной работоспособности.
Он был не только писателем, но и художником, и многие из сохранившихся рукописей украшены его собственными иллюстрациями. Широкий круг корреспондентов — епископы вроде Гросстета, министры вроде Губерта де Борга, духовные судьи вроде Александра Суэрфорда — сообщали ему подробные сведения о политических и церковных событиях. Паломники с Востока и папские агенты приносили в его кабинет в Сент-Олбансе известия об иностранных событиях. Он имел доступ к государственным актам, грамотам, реестрам казначейства и часто ссылался на них. Посещения аббатства королем приносили ему массу политических известий, и сам Генрих III давал материал для «Большой хроники», сохранившей с такой ужасающей правдивостью память о его слабостях и злоупотреблениях. В один из торжественных праздников король узнал Матвея, посадил его на ступеньки трона и попросил написать историю современных событий. В другое посещение Сент Олбанса он пригласил его в свою комнату к столу и перечислил ему для сведения названия двухсот пятидесяти английских баронств.
Но все эти любезности короля оставили мало следов в произведениях летописца. «Задача историка тяжела, — говорил Матвей, — повествуя правду, он восстанавливает против себя людей; утверждая ложь, грешит перед Богом». С полнотой материалов, присущей придворным историкам (вроде Бенедикта или Гоудена) Матвей Парижский в своих трудах соединял чуждый им дух независимости и патриотизма. С одинаковой беспощадностью он изобличал притеснения и папы Римского, и короля. Точка зрения, которой он придерживался, — не придворная и не церковная, а общеанглийская, и этот новый для летописца тон являлся лишь эхом национального чувства, которое наконец объединило баронов, крестьян и духовных особ в один народ, решившийся добиться свободы у короны.
Глава VI
НИЩЕНСТВУЮЩИЕ ОРДЕНА
От утомительного рассказа о беспорядочном управлении и политическом слабодушии, тяготевших над Англией в течение сорока последних лет, мы с удовольствием обращаемся к истории нищенствующих орденов.
Никогда еще власть церкви над христианским миром не была так беспредельна, как в эпоху папы Римского Иннокентия III и его непосредственных преемников, но ее духовное влияние слабело день ото дня. Старое почтение к папству не могло не исчезать при виде его политических притязаний, злоупотреблений интердиктами и отлучениями для чисто мирских целей, обращения самых священных чувств в орудие денежных вымогательств. В Италии борьба, начавшаяся между Римом и императором Фридрихом II, породила такой дух скептицизма, что эпикурейские поэты Флоренции дошли до отрицания бессмертия души и стали подкапываться под самые основы веры. В Южной Франции, в Лангедоке и Провансе, появилась ересь альбигойцев, отвергавшая всякое подчинение папству.
Даже в Англии, где еще не было признаков религиозного возмущения и где политическое влияние Рима в общем способствовало проявлениям свободы, существовало стремление противодействовать его вмешательству в национальные дела; стремление, выразившееся во время борьбы с Иоанном. «Светские дела не касаются папы», — отвечали лондонцы на интердикт Иннокентия III. Внутри английской церкви многое требовало преобразования. Ее роль в борьбе за Хартию, равно как и последующая деятельность примаса, сделали ее более чем когда-либо популярной, но ее духовная энергия была слабее политической. Отвыкание от проповедей, превращение монашеских орденов в крупных землевладельцев, невежество приходских священников — все это лишало духовенство нравственного влияния.
Злоупотребления были так огромны, что притупляли энергию даже таких людей, как епископ Линкольнский Гросстет. Его наставления запрещали духовенству посещать таверны, вести азартные игры, участвовать в кутежах, вмешиваться в разгул и разврат, царившие среди дворян; но такие запреты только указывали на распространенность зла. Епископы и деканы отрывались от своих церковных обязанностей для деятельности в качестве министров, судей, послов. Бенефиции скапливались сотнями в руках королевских фаворитов вроде Джона Манзеля. Монастыри отнимали у приходов десятины, снабжая их полуголодными вивариями, а купленные в Риме привилегии защищали скандальную жизнь каноников и монахов от дисциплинарных взысканий епископов. Кроме этого, существовала группа светских политиков и ученых, которая не решалась, правда, на открытую борьбу с церковью, но с ядовитой насмешкой выявляла ее злоупотребления и ошибки.
Возвращение мира под власть церкви и составляло цель двух монашеских орденов, возникших в начале XIII века.
Религиозный пыл испанца Доминика пробудился при виде надменных прелатов, старавшихся огнем и мечом возвратить альбигойцев к покинутой ими вере. «Ревности должна быть противопоставлена ревность, — воскликнул он, — смирению — смирение, ложной святости — истинная святость, проповеди лжи — проповедь правды». Его пламенное рвение и непреклонная преданность вере встретили отклик в мистической набожности и мечтательном энтузиазме Франциска Ассизского. Жизнь Франциска освещает каким-то нежным светом мрак того времени. Во фресках Джотто и стихах Данте мы видим его обручающимся с нищетой. Он отказывается от всего, бросает к ногам отца свое платье, чтобы остаться наедине с природой и Богом. В трогательных стихах он называл луну своей сестрой, а солнце — братом, призывал брата-ветра и сестру-воду. Последним слабым восклицанием Франциска был привет сестре-смерти.
Как ни различались по своим характерам Франциск и Доминик, но цель у них была одна — обращение язычников, искоренение ереси, примирение науки с религией, проповедь Евангелия бедным. Этих целей можно было достичь полной реорганизацией прежнего
