более румяным Колей он оборонял снежную крепость. Против них сражался огромный Витя, и Юрка до упаду хохотал, слушая его шутовской английский:
— Дификульт, брадерс! Веру мусх, фай-оклок! Вам этого не понять, дификульт!
— Это нечестно! — кричал Юрка. — Ты подрываешь наши силы своей пропагандой. Глушите его!
Железняк подумал, что на его долю вечно выпадает самая неблагодарная работа. Сперва надо было утешать Наташу. Теперь надо тащить Юрку домой: ботинки у него полны снега. И потом, надо остановить войну. Снежок, слепленный этим здоровущим Виктором, может снести ребенку полчерепа.
Пробежал Хусейн, кивнул ни бегу. Студент философии! Скотина! Впрочем, он ведь работал на бульдозере, тоже область, смежная с передовой философией. Впрочем, он не изобрел ничего нового. Если мальчик-сантехник называл себя в баре абитуриентом, а сторож — старшим научным сотрудником, то кем же быть старшему инструктору?
«Не мне упрекать его, — подумал вдруг Железняк. — Я хотел от нее того же, и если я не добился этого, то лишь по недостатку энтузиазма, по недостатку физической силы и еще Бог знает чего. По причине возраста и усталости. И прежде чем судить, я должен выслушать и другую сторону. Ну да, он, конечно, скотина, а я не скотина? У него, наверное, эти игры с сильно пьющими приезжими девочками не вызывают никаких моральных проблем. У него, наверное, есть своя моральная позиция. Может, даже целая система. В горах не было ни опыта, ни принципов обращения со свободной, точнее, с раскованной женщиной Запада (а у нас они есть?). С местной, приличной девочкой Хусейн повел бы себя иначе. Местная девочка не пойдет в номер. Не будет с ним пить. И целоваться, вероятно, не станет в первый же вечер. Может даже статься, что он человек вполне моральный, инструктор Хусейн. Просто правила его морали не требуют от него сдержанности в обращении с приезжими шлюхами (для спокойствия лучше называть их всех шлюхами). Так же как не требуют сдержанности в обращении с казенным имуществом. И пить ему теперь дозволено — ведь все пьют. А молиться пять раз в день — это для стариков. Зато он должен почитать старших, уважать свою семью, делать добро родственникам. И старшие тебя научат, родные тебе помогут…
«А я? — Железняк запнулся. — Что я думаю о женщинах? О той же Наташе? Жаль ее, конечно… Бедная девочка… Очень жаль, и все же, наверное, лучше, если бы это было у нее со мной… Но может, в том все и дело, что это было не с тобой? А не лучше ли, что не с тобой? Он ведь профессионал. У него есть чувство своей правоты, а ты бы замучил обоих».
Вбежал Юрка, с головы до ног в снегу.
— Ноги! — всполошился Железняк. — Покажи ноги! Так и есть…
Юрка повернул к нему победоносно сияющую, румяную мордашку, сказал нагло:
— Ты как бабушка.
— Пожалуй, — согласился Железняк. — Если не считать мелочей, я вполне могу сойти теперь за бабушку. И за тетю Любу.
— Только у тебя… — Юрка хотел сказать что-то фривольное, но удержался. Потому что он чуть было не оскорбил святыню. Две святыни сразу — бабушку и тетю Любу. Чуть не подставил спину неприятелю. Он был недоволен собой и излил свое раздражение на Железняка. Это было тоже по-своему справедливо. Железняк с чувством превосходства упомянул этих безупречных женщин. И наверняка хотел сказать что-то неблаговидное, во всяком случае, неуважительное.
— Я знаю! — вспыхнул Юрка. — Ты хочешь, чтоб я плохо относился к своей бабушке!
— Пошли, сынок, пошли, — мирно приговаривал Железняк, уводя Юрку, хотя внутри у него уже начала подрагивать какая-то плохо пригнанная кишка.
Он понимал, что это предрассудок, но все еще никак не мог привыкнуть к публичным скандалам, словно бы стеснялся чего-то. К тому же Юрка, без сомнения, одержал бы над ним сокрушительную победу.
Два дня без просыпу шел снег, и казалось, что он засыпал весь мир, начинавшийся за стенами отеля, — дороги, селения, города. Отель был отрезан от всего мира, и казалось, что жизнь там, в этом внешнем мире, остановилась. У дверей отеля стоял дежурный инструктор, который никого не выпускал наружу. Склоны гор, нацеленные в долину, заряжены были многотонными лавинами. У входа наспех намалеванный плакат предупреждал о лавинной опасности. Это вносило новую, романтическую ноту в жизнь горнолыжного отеля и всемерно способствовало потреблению спиртных напитков.
Железняк читал американский роман, рассказывал Юрке все, что он знал о лавинах, и вел душеспасительные беседы с Наташей, убеждая ее, что жизнь ее вовсе не кончена и что все еще впереди. Почти те же тексты (десятку в руку певцу) выдавал по вечерам в ресторане осточертевший певец: «Не надо печалиться, вся жизнь впереди». Иногда, устыдившись этого совпадения, Железняк обращался к текстам Священного Писания в надежде, что они еще не стали достоянием ресторанного бигбита. Наташа так никуда и не уехала. То ли дорога еще была закрыта, то ли она передумала…
На третий день небо расчистилось, солнце плеснуло с утра на дальний склон и час за часом стало завоевывать пространство Горы. В вестибюле загрохотали тяжелые ботинки, заклацали дорогостоящие пластины лыж.
И Железняк занял свое место в кресле в ожидании Юркиного выхода.
Со своего наблюдательного пункта он отметил, что инструкторы и отдельные служащие отеля пробегали сегодня по холлу с деловым и особо озабоченным видом. Потом Железняк заметил, что у стойки администратора стоит молодец, худощавый мужчина, рассеянно глядящий куда-то поверх голов. На лице его была презрительная гримаса, словно он был профессор, наблюдавший за школьным опытом, давно ему знакомым, не вызывавшим у него энтузиазма.
Рядом с Железняком, притаясь за спинкой его высокого кожаного кресла, сидел Ахат. Юный бармен смотрел в том же направлении, что и сам Железняк, и лицо у него при этом было злое, затравленное.
— Кто этот князь, друг мой? — спросил Железняк.
— Сам, что ли, не знаешь? Директор! — огрызнулся Ахат.
— Первый раз его вижу. Он что, редко бывает?
— Редко, да метко. Одна чудачка из Москвы так говорит…
— Любопытно.
— Вам, может, любопытно, а мне…
— А что тебе?
Ахат сказал со злобой:
— Сегодня говорит: ухожу в отпуск — шестьсот рублей мне принеси, не хватает на отпуск. С меня шестьсот и с ресторана шестьсот. Это разве справедливо? Я что, ресторан? У меня маленький бар, правда?
Железняк увидел Юрку. Он встал и сказал с тяжелым вздохом:
— В мире, друг мой Ахат, еще много несправедливости. Мужайся. Судный день близок.
Он поспешил к Юрке, который был явно не в духе, как, впрочем, почти всегда бывало по утрам.
Железняк заранее
