холодящему стеклу, в стремлении получше разглядеть чистые края, к которым она вернулась.
Крыша на их домике просела еще больше. Целых три года не приезжала Элишка к матери. И сама постарела. Выше дома, по склону холма, вьются террасы, засаженные яблонями, — они стоят теперь под снегом. Встретила Карела. Тот только глянул на нее — и сразу понял все, что с ней произошло. Элишка тоже поняла, о чем он думает, и нетерпеливо, — хотя и улыбаясь мысленно, — ждала, что он скажет.
— Вернулась наконец. Наконец-то дома, — сказал он.
— Наконец, — повторила она за ним и не отняла рук, когда он взял их в свои.
Она смотрела через его плечо на заснеженный сад, на тишину, простершуюся над полями, за плечами Карела; сняла с него берет и поцеловала в волосы. А он наклонил к ней голову, тем самым давая ей отпущение.
Мать прямо ожила. Вместе ходили на ферму, к соломорезке. Весной Карел переехал к ним, сорвал крышу и к июню покрыл заново. Заложил кирпичом фронтон, оштукатурил стены, расчистил сад и посадил яблони, груши, несколько вишневых деревьев. Под рождество родила Элишка сына.
Временами она вспоминала далекий город. Временами. Ни в чем себя не упрекала. Каждый должен жить там, где ему хорошо. Ее дом был здесь, на склоне холма, откуда открывается вид на далекий горизонт, на строения фермы, на ручей и сад. Старела. Через два года после ее возвращения умерла мать.
Элишка жила в своей семье и улыбалась. Смотрела на своих детишек и видела мысленно, как пройдет время, и не смогут они уснуть, будут потихоньку вставать на рассвете и смотреть из окна куда-то вдаль, на родительские сады. Все мысли свои устремят к тому, чтобы достичь покоя и примирения с собственными мечтами.
Старая Колачкова перестала работать, вышла на пенсию. Власта развелась, жила теперь с Арноштом, который снова появился в деревне и стал трактористом.
Элишка по-прежнему часто смотрит на горизонт. Он уже не кажется ей пространством, куда она еще может уйти, но дальше которого ей нельзя; теперь он просто отделяет ее здешнюю жизнь от той, которую она некогда создала в мечтах. И так, ограниченная горизонтом, в кругу которого жила, и в то же время связанная через него с тысячами других горизонтов, жила она спокойно и сосредоточенно.
Ходила по саду, где уже плодоносили деревья, туманной осенью, простеганной нитями бабьего лета, поглаживала холодящую кожуру яблок. Заглядывала в гнезда щеглов и зябликов, крошечные гнезда, и было ей хорошо. Ничего она не проворонила в жизни. Дети подрастали, начали поглядывать из окон на горизонт, а Элишка ходила на работу через сад и улыбалась. Она знала чему.
Мирослав Рафай, «Родительский сад», 1979.
Перевод Н. Аросевой.
Йозеф Рыбак
Йозефа Рыбака я впервые увидел, а вернее — заметил 9 мая 1945 года в Народном доме в редакции «Руде право», где я нашел своих либеньских друзей после многих недель нелегального положения, когда нам приходилось скрываться. Тогда я не знал, — а лицо всегда спокойного Йозефа Рыбака, разумеется, этого не выражало, — что всего несколько часов тому назад он находился на перроне расположенного поблизости вокзала среди редакторов, наборщиков и случайных лиц, которых эсэсовцы вывели из Народного дома, чтобы задержать каждого десятого. Об этом мне стало известно позднее. Тогда я и не предполагал, какое значение будет иметь эта встреча для моей дальнейшей жизни, что она явится предвестием нашей совместной работы в течение многих лет.
Воспоминаниям об этом благородном и прекрасном человеке нужно было бы посвятить целую книгу, а не несколько страниц, если бы, конечно, это не противоречило всему его существу. И он, разумеется, вспоминает о происходившем в минувшие десятилетия своей жизни. Но вы не успеете и оглянуться, как он снова в центре современных событий и снова устремляет свой взор вперед. Мир находится в постоянном движении. И революция тоже — процесс динамический. Прошлое, — а память писателя словно родник неиссякаемый, — в его представлении лишь пролог грядущего. И во все это нужно внести свою лепту. В этом убеждении Йозефа Рыбака, не декларируемом, а постоянно претворяемом в жизнь, и содержится неисчерпаемый источник его молодости. Как это ни удивительно, но сейчас он мне кажется моложе, чем тогда, когда я в свои двадцать четыре года пришел в редакцию «Руде право», а он, тогда уже сорокадвухлетний, был одним из нескольких старых редакторов «Руде право», принадлежавших к довоенной редакционной гвардии, почти полностью уничтоженной нацистами.
Это большое счастье, если рядом есть человек, который может служить примером и на которого хотелось бы походить, воспитывая в себе самые лучшие его черты. Таким человеком был для нас в «Руде право» и сейчас остается в Союзе чешских писателей Йозеф Рыбак.
Я не помню такого случая, чтобы его что-то вывело из себя. И в самые напряженные периоды работы, и в драматические моменты он спокойно, рассудительно и по-деловому решал проблемы одну за другой, взвешивая все и давая советы, как действовать. Он умел с добродушной снисходительностью, за которой, правда, всегда чувствовалась принципиальная убежденность и требовательность, время от времени охладить наши молодые, горячие головы, а с другой стороны, умел подбодрить и помочь, когда у нас — необстрелянных воробьев — подкашивались ноги от усталости и множества проблем. Он всегда был спокойным, но за этим спокойствием всегда чувствовалось пламенное сердце коммуниста, который все, с чем бы он ни встречался, — большим или малым, с тем, что делали другие, и с тем, что делал он сам, — всегда взвешивал и постоянно взвешивает на сложных и точных весах главного и решающего вопроса: принесет ли это пользу? И всегда думает о том, послужит ли это делу революции, социализму, тому представлению о счастливом мире будущего, к которому в юные годы пришел он сам — паренек из пролетарской среды, соединив свою судьбу и все свои усилия с борьбой коммунистической партии.
Нередко и в партии встречались люди, особенно среди интеллектуалов — и было их немало, — которые прежде всего считали себя интеллектуалами, деятелями искусства или учеными, гуманистами, патриотами и только потом — коммунистами. Йозеф Рыбак принадлежал к тем, у которых эта последовательность была обратной: без громких слов и деклараций он всегда был прежде всего коммунистом и именно поэтому — истинным гуманистом, а также искренним патриотом той страны, главной творческой силой которой стал народ и которая теперь принадлежит народу. Являясь писателем, журналистом, критиком, рисовальщиком, он весь свой разносторонний талант всегда считал таким орудием, которое позволяет ему еще шире и интенсивнее участвовать в претворении мечты о социалистическом
