Обжегшись большим пальцем о зажигалку, он низко склоняется над следующим письмом: «Дорогая Майка! Что бы ни произошло, только не теряйте веры. Вы не имеете права погубить Себастьяна. Пожалуйста (чернильная клякса от зачеркивания трех восклицательных знаков). Ваш комиссар Шильф».
Довольный сделанным, он надписывает адреса: на первой открытке — свой собственный штутгартский, на второй — адрес Галереи современного искусства. На всякий случай он принимает две последние, выписанные врачом таблетки от головной боли и с шахматным компьютером усаживается на диван.
С самого начала он уделял слишком мало внимания своему королю. Видя гибель своих фигур, тот бледнел, но принимал ее стойко. Большая часть пешек тоже пала жертвой фанатизма Шильфа. Последними оставшимися пешками, ладьей и конем он атакует вражеского короля, который скучает, укрывшись за стандартной защитой, и, скорее всего, курит там одну за другой сигареты. Шильф видит его в наполовину расстегнутой рубашке и с пистолетом в вяло опущенной руке. Если комиссар даст сейчас противнику передышку, если он не начнет ход за ходом принуждать другую сторону к защите своего предводителя, то немедленно будет разгромлен. Вызвав партию на экран, он в тот же миг почувствовал прилив злости при виде превосходящих сил противника, его продуманной подготовки и расстановки фигур, которые всегда в нужный момент оказывались в нужном месте. Каждую его атаку компьютер перехватывает сетью своих расчетов. Шильф воюет против детерминиста, против ультраматериалиста, который, опираясь на точное знание создавшегося положения и действующих в этом мире законов, способен властвовать над прошлым и будущим, противника, чье главное искусство в конечном счете заключается в том, чтобы точно предсказывать всему, что еще трепыхается, борясь за свою жизнь, когда и как ему суждено погибнуть.
Комиссар решает победить компьютер его же оружием. Подобрав под себя ноги, он принимается рассчитывать все возможные ходы и ответы противника.
Когда рассвело, он все еще сидел в той же позе, не сдвинувшись ни на сантиметр. Его раздумья сопровождались доносящимся с улицы визгливым брюзжанием бензопилы, которая вгрызалась в толстопузые поваленные стволы. Дождевальная машина сбавила обороты; в мутном свете, в котором вещи не отбрасывают теней, все предметы в комнате приобрели болезненный вид. Около восьми комиссар распрямляет ноги и массирует себе затылок. Он не сделал ни одного хода. Зато теперь у него забрезжило смутное представление, с какой стороны можно нанести противнику следующий удар.
На улице его ноги ступают по ковру из мокрых опилок. Пахнет цирковым манежем. Он перелезает через обломанные ветки и по пути к остановке опускает в почтовый ящик приготовленные открытки. В трамвае незнакомые люди с азартным огнем в глазах рассказывают друг другу о том, какие повреждения случились поблизости от их дома. Ночная буря радует их так, как может радовать только природная катастрофа, знаменующая собой неожиданное возвращение сошедшего со сцены полузабытого Бога.
Шильф выходит из трамвая вблизи физического института и направляется обходным путем через улицу Софии де Ларош. Миролюбивый Ремесленный ручей превратился из пацифиста в бурливый грязный поток, несущий кучу листьев и пластиковых бутылок. Бонни и Клайд куда-то пропали. Шильф едва успел вовремя пригнуться, спрятавшись за припаркованной машиной, когда из-за угла показался Себастьян. Руками он плотно обхватил себя под мышками. Он идет без куртки, без сумки, без зонта. По его виду можно подумать, что он полночи провел в машине на автобане, а затем часа два поспал в институте на вертящемся кресле своего кабинета.
«Итак, ты к нам все же вернулся, подумал комиссар», — думает комиссар.
Ему с трудом удается, подавив импульсивный порыв, не броситься вдогонку за Себастьяном.
Немного позже он остановился перед закрытой стеклянной дверью естественно-научной библиотеки. Изучая расписание, он не сразу осознает, что сегодня выходной день и потому до открытия остается еще час. Покорно повернув назад, он возвращается по своим же мокрым следам через корпус имени Густава Ми и, найдя кафетерий сиротски пустым, но все же открытым, громким голосом требует себе двойной эспрессо, после чего усаживается за один из свежевытертых столиков. Он кладет перед собой мобильный телефон и рядом — сложенные руки. Не прошло и пяти минут, как раздается звонок.
— Преступник несчастный!
Шильф с удовольствием отметил, что Рита Скура, выбирая бранные прозвища, старается избегать повторений. Слышать ее голос ему приятно.
— По вашей милости у меня сегодня было самое дурацкое воскресное утро за всю мою жизнь! — говорит Рита.
В ее голосе слышится облегчение. Шильф прижимает мобильник плечом к щеке.
— Доброе утро, — произносит он. — Как погодка? Хороша?
— Конечно же, мне пришлось врать, — продолжает Рита, не давая сбить себя с толку. — Ведь, в конце концов, я и другим способом рано или поздно установила бы имя преступника.
— Ну разумеется, — соглашается Шильф. — Рано или попозднее.
От Ритиного фырканья содрогаются мембраны микрофона.
— Вы знаете нашего главного прокурора? — восклицает она. — Вы когда-нибудь пытались ставить такому типу условия?
Комиссар не только знает, а как живого видит перед собой этого господина — как тот, погребенный под грузом собственного жира, едва высовывается из-за величественного письменного стола королевских габаритов. Хохот всей фрейбургской юстиции был слышен даже в Штутгарте, когда здешний главный прокурор, только что назначенный на должность, за собственный счет установил у себя в кабинете сей монументальный предмет.
Этот живой колосс ненавидит воскресные дежурства. Еще он ненавидит лето. Летом женщины вроде Риты Скуры бегают в цветастых платьях, в то время как мужчины, обливаясь потом, сидят с застегнутым воротничком. Очевидно, главный прокурор не успел сказать Рите «войдите». Дверь распахнулась одновременно со стуком. Мало того что она испакостила ему своими звонками вечер накануне, так теперь еще и сама явилась — этакая местная Жанна д’Арк. Выдвинув себя в качестве своего главного орудия, она стала перед ним, вызывающе подбоченясь. Пока она говорила, главный прокурор время от времени выдергивал у себя отдельные волоски и, полюбовавшись на них, в следующую секунду бросал на пол. При этом он непрестанно двигал челюстью, словно пережевывая что-то. Как только Рита договорила, он со стоном поднялся с кресла и пошел закрывать окно. Для того, что он собирается ей сказать, ему не нужны посторонние слушатели.
— Ну так вот, — говорит сейчас Рита по телефону. — При условии полного признания заключение под стражу будет отложено на сорок восемь часов. Больше ничего было не сделать. Мне пришлось Христом Богом клясться, что попытка побега полностью исключена.
— Если бы существовала опасность побега, его уже давно тут не было. До Швейцарии отсюда рукой подать.
— Коли все так просто, — обиженно говорит Рита, — что же вы тогда сами не пошли объясняться с господином прокурором?
