Ольги Кедровой: «Жить им трудно. По-своему трудно, не так, как было нам. Нам достались крупные внешние события, борьба физически за жизнь, детей, а им – сложность окружающей среды. Я столько лет была взаперти около Гори, полностью отстраненной от быстро меняющейся жизни, что сама ощутила себя уже далеким “прошлым”, по ту сторону. Всегда так было, но встряхнутый, запутанный, неритмичный мир изменяется теперь куда-как быстрее и полностью для меня уже непостижим. Йоги, странные люди, уродливые судьбы. Устойчивость, уверенность где-то потеряны и много людского зла. Охранить живущих совершенно независимо своим умом и своими силами – мне уже неподвластно. Страх за детей, наверное, никогда не кончается. Верить надо в них и им, иначе жить невозможно».
Роль Ольги Алексеевны в жизни Андрея, ее влияние на сына уже было отмечено в этой книге. Чувственность живой жизни, живого общения были, вероятно, столь велики и глубоки, что Битов не решился, работая над романом, вывести на его страницах образ матери. Хотя бы потому, что она прочтет текст, и что-то сможет ее ранить, разочаровать (что произошло в кино). Допустить подобное автор просто не мог.
А вот отец, человек закрытый, всегда находившийся на отдалении, вполне подпадал под образ литературного героя – неведомого, неузнанного, недосказанного. Вероятно, именно по этой причине в Разделе первом романа «Пушкинский дом» семья Одоевцева – это в первую очередь мужчины, отец и дед, персонажи которых в реальной жизни Андрей или знал плохо, или не знал вообще, а следовательно, мог дать волю собственному воображению при их создании.
Битов пишет: «Лева так однажды решил – что он очень не похож на отца. Даже не противоположность – не похож. И не только по характеру, что уже понятно, но и внешне – совсем не похож… Тут и мама играет совсем определенную роль: постоянно раздражаясь на отца за неизбывность его привычек… почти не замечала она, если то же самое проделывал Лева. И тут сказывалась обиженная ее любовь, ибо любила она в сыне чуть ли то самое, за что делала вид… что не любит отца».
Очень важным тут представляется словосочетание «обиженная любовь», трактовать которое можно по-разному: главенство законов семьи над истинными чувствами, верность устоям и мифологии, приятие несвободы как варианта освобождения от ответственности, смирение с изменами, наконец. Леве оказывается близок именно этот тип женственности, в котором, по мысли Фрейда, происходит подавление сексуальности и полный отказ от соперничества с мужчиной, даже если он откровенно слабее и лишен известной мускулинности.
Жертвенность и жалость ничего кроме жертвенности и жалости породить не могут. Одоевцев не любит отца в отместку за «обиженную любовь» к нему матери. При этом он невольно испытывает чувство матери к себе, повторяя «неизбывность его (отца) привычек», ревнует ее к воображаемому персонажу Николаю Модестовичу Одоевцеву, к которому ничего кроме неловкости он испытать не может.
Впрочем, в этом больше обиженной, даже раздосадованной женственности, когда хочется доказывать обратное, нежели мужской страсти и строгости, когда никому ничего доказывать не нужно.
Просто Левушка боится и потому не хочет взглянуть на себя со стороны.
Но этот пристальный взгляд со стороны существует в любом случае – «островидение», по словам Трифонова (острое видение, видение острова, видение с острова?).
«А люди, по-видимому, поровну отмечали и разительное Левино несходство с отцом, и разительное сходство. Но – когда пятьдесят на пятьдесят, мы выбираем то, что хотим. Лева выбрал несходство и с тех пор слышал от людей только, как они с отцом непохожи», – читаем в романе.
Выходит, что автор наблюдает двух «Одоевцевых» – Льва Николаевича и Андрея Георгиевича.
Кто из них кто, ведомо только сочинителю. Характеры, привычки, жесты их переплетены. Самым немыслимым образом они похожи и непохожи друг на друга, как Лева Одоевцев и его отец.
Совсем другое дело дед, Модест Платонович Одоевцев – сиделец, человек грозного нрава, выпить не дурак, персонаж совершенно выдающейся лагерной антропологии (какой же еще?). Битов, хорошо изучивший фотографические портреты своих дедов, рисовал Одоевцева-старшего совсем другим, но получилось все иначе, потому как Левушка увидел деда именно таким – настоящим зеком увидел. А поскольку никогда раньше с подобного рода людьми он не встречался, просто не вписывал их в свое окружение, то и оказался изрядно фраппирован.
Предельно ярко и точно это состояние героя в своем эссе «Точка боли» описал поэт, прозаик, литературный критик Юрий Карабчиевский (1938–1992): «На месте кожаного кабинета, заваленного фолиантами, оказалась заплеванная, вопиюще грязная комната, с неаппетитными огурцами на мокром столе и… без единой книжной полки. Вместо почтенного ученого – страшный хромой старик с полумертвым лицом (буквально: мертвым наполовину; опять – образ реальности, реальность образа). И наконец, вместо радостного общения на “высшем уровне”, вместо восторженно-торопливого обмена замыслами и оценками, вместо нарастающего чувства взаимной близости и обоюдной душевной тонкости, вместо всего этого – тоска одиночества, пустота отчужденности, острая боль от сознания собственного ничтожества…
Поразительная абсолютная независимость деда, ему не к кому приноравливаться, не перед кем заискивать: ни перед настоящим, ни перед будущим, ни перед “народом”, ни перед собственной совестью».
Образ явно гипертрофированный, выбивающийся из галереи уже известных нам представителей семьи Кедровых-Битовых. Пожалуй, автор выводит Модеста Одоевцева вопреки существующим устоям, назло, подсознательно протестуя против мифологии уклада, создавая, соответственно, другую мифологию – брутальную, депрессивную, и от того привлекательную, имеющую хождение в кругах недавних заключенных, а теперь реабилитированных граждан СССР.
А что же при этом в высшей степени житейском несовпадении надуманного и реального остается делать Левушке?
Мириться и еще раз мириться.
Испытывать разочарование.
Получать очередной жизненный урок.
Без сожаления расставаться с собой вчерашним.
Рефлексировать.
И двигаться дальше.
Можно утверждать, что Раздел первый «Отцы и дети. Ленинградский роман» во многом стал опытом ретроспективного погружения в семью героя, которая, в свою очередь, вышла из семьи автора, опытом, следует заметить, весьма успешным в создании плотного, «непроходимого текста» (А. Г. Битов).
Раздел же второй «Пушкинского дома», который называется «Герой нашего времени. Версия и вариант первой части», и есть попытка этого движения дальше, опыт вышагивания из одних обстоятельств и неизбежного, как следствие, попадания в обстоятельства другие.
Теперь уже зная, какие именно события происходили в жизни Андрея в 1957–1965 годах, нетрудно предположить, что вторая часть романа стала во многом попыткой не столько их описания, сколько их переосмысления, их анализа.
Битов пишет: «В личной жизни Левы Одоевцева тоже все обстояло, можно сказать, благополучно. Он по-прежнему жил с родителями и пока женат не был. Мама гадала на этот счет безуспешно. У Левы было три подруги, которых мама называла “приятельницами”. (Диких их имен, столь характерных для Левиного поколения, она не могла произнести…)… В
