товарищ скорчил недовольную гримасу, замолчал.
Мы продолжали свой путь. Надзиратели шли немного впереди, один слева, другой справа. Мои сандалии шлепали по каменному полу, но их босые ноги ступали мягко, почти бесшумно.
Коридор заканчивался короткой лестницей, за которой виднелся небольшой дворик. Второй надзиратель знаком предложил мне спуститься.
— Отделение для подследственных дальше, — коротко объяснил он.
Пройдя через дворик, мы оказались у входа в низкое, приземистое, как барак, строение с открытой верандой.
Комната, куда мы вошли, была узкой и длинной. Она была рассечена надвое переборкой с вделанной в нее дверью. Мебели никакой не было, кроме нескольких стульев. Надзиратель сказал:
— Подождите здесь.
Я пододвинула стул к перегородке» села. — Перегородка была деревянная, фута в три высотой. От нее до самого потолка была протянута железная сетка. Надзиратель открыл дверь и вошел в нее. С другой стороны комнаты была еще одна дверь. Он отпер ее и исчез. Оставшийся со мной надзиратель откашлялся, собираясь что-то сказать, в это время его товарищ вернулся, и он так ничего и не сказал.
Вместе с надзирателем появился Говинд. Внешне он не изменился, все то же страдающее выражение. Когда он приблизился, я быстро встала, но между нами была решетка, и я даже не могла коснуться его рукой. Он сказал:
— Как… приятно тебя видеть. Но тебе не следовало сюда приходить.
— Почему? Я хотела повидать тебя.
— Тюрьма — не подходящее место для… для девушек.
— А я не боюсь тюрьмы, — ответила я. И я в самом деле не боялась. Ни капли.
Надзиратель сказал по-английски:
— Говорите по-английски, так приказал сахиб.
До этого мы говорили на нашем родном языке — Говинд редко переходил на английский, если с нами не было Кита. Ну, а теперь его уже никогда не будет.
— У тебя усталый вид. И лицо бледное, — сказал Говинд.
— Не мудрено.
— Уезжай куда-нибудь. Ведь ничто тебя здесь не удерживает…
— А суд?
— Процесс начнется не раньше, чем через месяц. А сейчас поезжай…
Куда? Где я найду успокоение? Нигде. Нигде, пока у меня есть душа. Душа, которая порождает и спокойствие, и беспокойство, душа, которой мы обязаны и ощущением реальности, и сном, и пробуждением. Без души — нет ничего. Есть только смерть.
Он мягко сказал:
— За меня не бойся. Только один человек свидетельствовал против меня, зато многие подтвердили мою невиновность. В тот вечер в деревне было немало моих товарищей… На суде они повторят свои показания…
Но чего стоят показания сообщников? Виновник-то все же есть, не может не быть, и его надо искать среди членов этой сплоченной группы. Нельзя отрицать очевидное.
Я молчала. Говинд тихо сказал:
— Но даже если… пренебрегут их показаниями, твои им не опровергнуть.
— Но ведь есть еще и Хики. Кому больше поверят в суде?
Он опустил голову, и мы оба задумались. Я невольно потянулась к нему, но тут же вспомнила про решетку. К тому же у каждого из нас за спиной стоял надзиратель. Говинд отрывисто спросил:
— Что думают люди?
Я хотела было ответить: «Не знаю», но когда он уточнил вопрос: «Верят ли они англичанину?», то поняла, что все-таки знаю; недаром я общалась с людьми, читала, что они пишут, слушала, что они говорят, и наблюдала за выражением их лиц. Все это выработало во мне понимание происходящего. Я даже сама не догадывалась, что способна уверенно судить обо всем.
— Мнения разделились, — ответила я.
Он снова склонил голову, не спрашивая, разделились они на равные или неравные части. Как будто он и сам все знал.
Время свидания истекло. Надзиратель забренчал ключами, выбирая тот, который ему нужен. Через минуту он снова отопрет дверь и выведет через нее Говинда. Вернется он уже один…
Но я еще не могла уйти. Мне необходимо было кое-что выяснить. Я спросила:
— Хики говорит, что я ошибаюсь. Он уверен, что видел, как ты кинул нож. И клянется, что говорит правду, но ведь я тебя держала.
Говинд мягко сказал:
— Ну, конечно. Ты же крепко обхватила меня обеими руками.
Я вышла за ворота тюрьмы, где меня ждал Ричард. Он сидел в машине, положив руки крест-накрест на рулевое колесо. Складной верх был откинут, и солнечные лучи струились по его рукам, по мягким, как шелк, золотистым прядям, которые темнели у корней. Но загар начал сходить, его руки стали уже бледно-коричневыми, кожа посветлела.
— Ты слишком быстро потерял загар.
— И ты — тоже, — возразил он, взглянув на меня. — Но тут уж ничего не поделаешь.
— Руки у тебя были гораздо бледнее, когда ты приехал. Теперь они никогда уже…
Никогда. Какое емкое слово! Едва его произнесешь, как сразу чувствуешь его силу. Даже если говоришь о пустяках. А если говоришь о любви, то сердце разрывается на части.
— Никогда уже?..
— Никогда уже_не будут прежнего цвета, — докончила я, встрепенувшись.
— А я и не хочу этого.
Мы замолчали. Только шумел мотор и шелестели шины по лужам. Прошлой ночью опять шел дождь. Воздух был свеж, прозрачен, и, преломляясь в нем, солнечный свет сверкал ярким серебром. Из-под колес, переливаясь всеми цветами радуги, летели тучи брызг. Плечи мои приятно обогревало солнце, волосы ласково трепал ветер, а в лицо летели холодные бодрящие капли.
— Хороший денек, — сказала я.
— Слишком хороший, — отозвался Ричард.
Я знала, о чем он думает, так же, как он знал — о чем думаю я. Такой день. жаль проводить в тюрьме. Такой день жаль омрачать грустными мыслями.
Скоро мы приехали домой. Дом Ричарда стал и моим домом. Жизнь упростилась.
Мы вошли внутрь. В комнатах было прохладно и приятно пахло; воздух был напоен ароматом травяных штор и доносившимся из сада запахом влажной земли.
Я села, Ричард расположился рядом.
— Когда все это кончится, — сказал он, — мы возьмем отпуск. Ты хотела бы?
— Но у нас уже был отпуск.
— А будет еще один. — Он обхватил мою голову руками. — У тебя на лице темные тени, их надо согнать. Чтобы они не портили твое лицо.
— Они и так скоро исчезнут. Когда все это кончится.
Когда все это кончится, и истина восторжествует. Истина, которую я знаю, но которую я должна таскать, как жалкое чучело, по судам, чтобы всякий, кто пожелает, мог над ней издеваться. Но ведь есть еще один человек, опровергающий мою истину и предлагающий взамен свою собственную. Он клянется, что это в самом деле его истина, его, только его, и ничья больше. Стало быть, истину можно разделить на части? Каждый из нас, держась за свою часть, воображает, будто обладает всей истиной. Должно быть,
