я на всю жизнь соединился бы с вами“».
Утром, встав в пять часов из-за учения, Люсьен почувствовал страстное желание видеть госпожу де Шастеле. Он нисколько не сомневался в том, что сердце ее принадлежит ему.
«Один ее взгляд все сказал мне, – повторял он, когда присущий ему здравый смысл пытался возражать. – Дал бы только бог, чтобы понравиться ей было не так легко. Уж на это я жаловаться не стал бы».
Наконец через пять дней после бала, которые показались Люсьену пятью неделями, он встретился с госпожой де Шастеле у графини де Коммерси. Госпожа де Шастеле была прелестна; ее обычная бледность исчезла, когда лакей доложил о господине Левене. Люсьен, в свою очередь, тоже едва дышал. Туалет госпожи де Шастеле, однако, показался ему слишком блистательным, слишком нарядным, слишком хорошего вкуса. Действительно, госпожа де Шастеле была одета восхитительно, так, как нужно быть одетой, чтобы понравиться в Париже. «Столько стараний из-за простого визита к пожилой даме, – думал он, – слишком напоминают о слабости к подполковникам». Однако, несмотря на всю горечь этого осуждения, он добавил: «Ну что ж, я буду ее любить, хотя это и непоследовательно». Предаваясь этим мыслям, он находился в трех шагах от нее и дрожал как лист, но от счастья.
В эту самую минуту госпожа де Шастеле отвечала на какой-то учтивый вопрос Люсьена, осведомившегося о ее здоровье, отвечала вежливо и голосом, полным самой изысканной грации, но в то же время со спокойствием, тем более неизменным, что оно не было грустным и мрачным, а, наоборот, приветливым и почти веселым. Смущенный Люсьен лишь по окончании визита, задумавшись над ее тоном, отдал себе отчет в размерах несчастья, которое ему этот тон предвещал. Что же касается его самого, он держался в присутствии госпожи де Шастеле шаблонно, почти пошло. Он это почувствовал и оказался настолько жалок, что попробовал придать изящество своим движениям и голосу – можно догадаться, с каким успехом. «Вот я снова так же неловок, как тогда, в начале нашего разговора на балу…» – решил он и был совершенно прав, нисколько не преувеличивая своей растерянности и отсутствия остроумия.
Но он не понимал, что единственное существо, в глазах которого он не хотел оказаться глупцом, совсем иначе судило о его замешательстве. «Господин Левен, – думала госпожа де Шастеле, – ожидал от меня той же невероятной легкомысленности, что и на балу, или, по меньшей мере, имел основания рассчитывать на ласковый и почти сердечный тон, каким говорят с друзьями. Он натолкнулся на крайнюю вежливость, которая, по существу, отодвигает его в ряды людей, весьма малознакомых».
Люсьен, которому ничего не приходило в голову, чтобы сказать хоть что-нибудь, пустился в описание достоинств госпожи Малибран, певшей в Меце; высшее общество Нанси изъявляло намерение поехать послушать ее. Госпожа де Шастеле в восторге, что ей больше не нужно делать усилий, чтобы подыскивать вежливые и холодные слова, смотрела на него. Вскоре он совершенно запутался, и замешательство его было настолько смешно, что госпожа де Коммерси это заметила.
– Нынешние молодые люди, – шепнула она госпоже де Шастеле, – способны меняться до неузнаваемости. Это совсем не тот милый корнет, который часто бывает у меня.
Слова эти совершенно осчастливили госпожу де Шастеле: здравомыслящая женщина, ум и хладнокровие которой признавал весь город, подтвердила то, что несколько минут тому назад говорила она самой себе – и с каким удовольствием! «Как не похож он на того человека, веселого, живого, блестяще остроумного, стесненного только толпой да резкостью собственных суждений, которого я видела на балу! Сейчас он говорит о певице и не может найти ни одной подходящей фразы. А ведь он ежедневно читает статьи, превозносящие госпожу Малибран».
Госпожа де Шастеле чувствовала себя такой счастливой, что вдруг подумала: «Я еще что-нибудь скажу или улыбнусь слишком дружески и испорчу себе весь сегодняшний вечер. Все это очень приятно, но, чтобы потом не быть недовольной самой собою, надо уйти отсюда». Она поднялась и вышла.
Вскоре и Люсьен расстался с госпожой де Коммерси. Он испытывал потребность поразмыслить на досуге о своей глупости и о ледяной холодности госпожи де Шастеле.
После пяти-шести часов раздирающих сердце размышлений он пришел к нижеследующему заключению.
Он не подполковник и потому оказался недостоин внимания госпожи де Шастеле. Ее обращение с ним на балу было прихотью, мимолетной фантазией, которым подвержены слишком чувствительные женщины. Мундир на минуту ввел ее в заблуждение. За неимением лучшего она его приняла за полковника.
Эти утешения повергли Люсьена в полное отчаяние. «Я настоящий дурак, а эта женщина – театральная кокетка, только удивительно красивая. Черт меня побери, если я когда-либо посмотрю на ее окна!»
Если бы Люсьена вели на виселицу, он чувствовал бы себя счастливее, чем теперь, когда он принял это великое решение. Несмотря на поздний час, он сел на лошадь. Очутившись за городом, он заметил, что не в состоянии держать повод в руке. Он поручил коня слуге, а сам пошел пешком. Несколько времени спустя, когда пробила полночь, несмотря на все оскорбления, которыми он осыпал госпожу де Шастеле, он сидел на камне против ее окна.
Глава двадцать первая
Его появление исполнило ее радости. Возвращаясь от госпожи де Коммерси, она подумала: «Он, должно быть, так сильно недоволен и собою и мной, что постарается забыть меня, и если я его еще увижу, то не раньше чем через несколько дней».
Время от времени госпожа де Шастеле различала в глубокой темноте огонек сигары Люсьена. Она любила его сейчас до безумия. Если бы в полнейшей тишине, царившей вокруг, у Люсьена хватило духу подойти к ее окну и сказать ей вполголоса что-нибудь изобретательное и бодрое, например: «Добрый вечер, сударыня. Соблаговолите дать мне знак, что вы меня слышите», – она, весьма возможно, ответила бы ему: «Прощайте, господин Левен», – и интонация этих трех слов удовлетворила бы самого требовательного любовника. Произносить имя Левена, разговаривая с ним самим, было высшим наслаждением для госпожи де Шастеле.
Люсьен, в достаточной мере поваляв дурака, как он говорил самому себе, отправился в бильярдную, помещавшуюся в глубине грязного двора, где, он был уверен, уже находились несколько корнетов его полка. Он был так жалок, что встреча с ними была для него счастьем.
Счастье это его не минуло, и он искренне ему обрадовался. Молодые люди оказались в тот вечер людьми компанейскими, хотя считали нужным наутро вновь напустить на себя холодность хорошего тона.
Люсьену везло: он играл и выигрывал. Было решено, что выигранные наполеондоры останутся в бильярдной;
