чего ещё.
Отработанный материал — как и люди.
Даллейн прочистил горло. Завернул длинную поэтическую тираду на старожреческом языке, певучую и многоэтажную.
Я как раз старался удержать внутри свой желудок, когда заметил движение — две капли, стремительно стекающие по пурпурным стенам. Пёстрые, очень-очень стремительные капли.
Нам оставили ещё один сюрприз — на случай, если галерею не успеют зачистить.
Поднял руку — тяжёлую и будто онемевшую. Вытолкнул откуда-то из-под сердца скопившийся холод. Та ящерица, которая нацелилась в прыжке на меня, опала прозрачной ледяной статуэткой.
Даллейн дёрнул ладонью, статуэтка разлетелась о противоположную стену. Осыпав рубины бриллиантовой пылью.
Слева раздался свист, и второго веретенщика пришпилил к стене безошибочно пущенный нож. Нэйш повернул ко мне лицо с плотно сжатыми губами. Мина не оставляла сомнений в том, кому достанется второй нож в случае молчания.
— Насчёт посредника… — голос раздался будто со стороны и был совершенно, непередаваемо спокойным. — Есть одна догадка…
Глава 9
УНА МАРДЖЕН
Я иду по бескрайнему залу, который представляет из себя море. Стены нежно-аквамариновые, по стенам висят морские пейзажи, а в бирюзовых вазах — белая пена цветов. Всё так изящно, красиво, изысканно. Как в самом лучшем романе.
Жаль, что мне так долго пришлось сидеть рядом с Касильдой Виверрент и заглядывать в её сны. Почти не посмотрела замок. А мне хотелось побывать в оранжереях.
В «Цветах желания» действия тоже происходят среди оранжерей, только автор никогда не был в этом дворце. Не подозревает, какой он прекрасный и грандиозный. Повезло тем, кто живёт среди такой красоты.
Тут только слишком много кошек. Они повсюду: ленивые и раскормленные — на подушках, и быстрые мяукающие охотники — в коридорах. Совсем маленькие котята прыгают и пытаются драть обои. Противная кошачья армия — не понимаю, зачем госпожа Виверрент их всех держит? Может, раньше за ними присматривали слуги?
Теперь многие в эвакуации. А если кто-то встречается в залах — учтиво кланяются, а мне от этого неловко. Хочется затеряться между тяжёлых портьер, ширм с серебристыми орнаментами, или за тяжёлыми комодами из красного и розового дерева.
Мне кажется, слуги понимают, для чего я тут хожу — там, где совсем нет чужих снов. Догадываются, зачем рискую попасться веретенщику.
Страшно, конечно — я же смотрела сны тех, которые получили укус. И я тоже окажусь во сне, как в зачарованной башне, и буду бежать по долгим лабиринтам, или пугаться зеркал, или там будут какие-нибудь монстры, вроде Арделл.
Но это всё стоит поцелуя Моего Принца. Потому что, если мы теперь в сказке — разве так не должно быть? Арделл придётся его вызвать, она не решится медлить, она же вечно строит из себя общую спасительницу. И все знают, как я отношусь к Рихарду. Я этого не прячу.
Мой сон не продлится долго. И когда я открою глаза — я увижу его лицо близко-близко, как всегда мечтала, а на губах будет тепло его губ. Может, я скажу что-нибудь. Например — «Ты пришёл» или нет, можно просто его имя — главное взгляд, чтобы растопить льдинки в его сердце. Может, он наконец поймёт. Осознает, что он для меня.
Веретенщиков нет, только кошки. Наверное, в оранжереях будет надёжнее. Хочу выйти в оранжереи, но прохожу только два розария, а потом натыкаюсь на Мел.
— Тут никто не спит, вали к Конфетке!
Янист мямлит извинения — как будто ему не всё равно, укусят меня или нет. Они оба красные и мрачные — наверное, двух последних так и не поймали. Я возвращаюсь во дворец, в кружево арок и переходов. Поднимаюсь по лестнице, трогаю гладкие, как вода, перила.
Если бы вдруг веретенщик укусил Его…
Об этом жарко думать, и как-то неудобно: получается, я хочу, чтобы он пострадал. Но я всё равно думаю, потому что это же не по-настоящему: он только уснёт, и тогда я смогу… Потому что поцелуй Арделл ничего не решит. Точно ничего не решит.
А я бы спасла его. Вывела бы из тьмы и холода. Иногда я представляю, что он ранен и я сижу у его изголовья, приношу воды и зелий и меняю повязки — и он наконец-то начинает смотреть на меня теплее и улыбается иначе, и берёт за руку… Но так даже лучше, так он сразу поймёт.
Впереди по коридору спальня Касильды Виверрент. Мне туда не нужно: Аманда сказала, всё уже понятно. И я была «просто молодцом, сладенькая моя, да-да-да» (как раздражает эта её притворная ласка!). Может, они найти способ привести к госпоже Виверрент того юношу, Йелта Нокторна? Они же ездили в его поместье и явились какие-то странные. Или они нашли другого возлюбленного? Мне почему-то хочется, чтобы это был Йелт Нокторн, он такой красивый, романтичный. Хотя отважный Хорот Эвклинг, тоже, наверное…
Дар зовёт меня — я так долго пользовалась им, что он стал слишком чувствительным. Возле комнаты Касильды Виверрент процветает сонная тень. Это как-то странно, потому что такие тени бывают у здоровых людей: когда видишь яркий, чёткий сон. А у укушенных веретенщиком я такого не видела. Или, может, не смотрела.
Хочу пройти мимо, но тень сна плавает и плавает, и просто умоляет её коснуться. Тень тянет ко мне руки — тонкие, маленькие, беспомощные, как у потерянной девочки.
Тень впускает меня в сон.
В рассветный полумрак.
В одуряющий запах зелий.
Пахнет кроветворным, усыпляющим, обезболивающим — травы сплетаются в единый горьковато-сладковатый дух, в котором тонут нотки крови. Лекарь и двое жриц Целительницы хлопочут у ложа, бесстрастно и быстро отшвыривают в сторону заскорузлые от крови остатки того, что недавно было одеждой. Перебрасываются шепотом непонятными терминами.
Мне не нужно слышать, чтобы понять — у человека на ложе нет надежды.
Мне с самого начала предложили удалиться, но я стою и смотрю — на простыни, которые пропитываются кровью, и полосы ожогов от огненного хлыста, и запавшие глаза, и искусанные, запекшиеся губы на восковом, неживом лице.
Губы шевелятся, пропускают почти неслышный, рваный шепот:
— Девочку уведите… уведите… не должна видеть… уведите…
Люди в последние минуты молятся. Клянутся в любви или обещают отомстить с того света. Говорят о наследстве или последней воле. Некоторые стонут.
Человек на кровати стонал слишком много, и голос он сорвал в первую половину своей Правой Ночи, и клятв у него больше нет, только тихое сипение, когда лекарь пытается хоть что-нибудь сделать с раздробленными костями. Остался лишь суетливый, торопливый, захлебывающийся шепот без голоса:
— Девочку… девочку уведите…
