себя не оставили. И они с бабкой вот только одну дочь, стало быть Петькину мать, смогли родить — уж больно сильно во время войны надорвалась да намерзлась старая. А вот дочь-то и могла бы нарожать, да мужиков, как после войны, нормальных почти не осталось. Вот и приходится одному Петьке скучать — ни братьев, ни сестер, даже двоюродных, нет.
Петька эти разговоры слушал и снисходительно улыбался:
«Вот опять деда понесло».
А дед продолжал:
— Не дай Бог, что с тобой, Петька, — прервется наш род Соловьевых… А кто землю нашу защищать будет? Вон и так уже китайцы нашу тайгу уссурийскую вырубают, на нашей земле селятся. Скоро отхватят Дальний Восток с Сибирью до Урала… Так что твоя задача, Петька, сохранить себя, нарожать побольше детей. И учиться надо…
Петька нетерпеливо перебивал деда:
— Можно пойду погуляю?
— Гуляй. Но думай, о чем я тебе говорю, а то однажды придешь с прогулки, а здесь, у тебя дома, сидит какой-нибудь самурай…
8
Через четыре года, когда Петьке исполнилось восемнадцать лет, из военкомата пришла повестка.
Проводы были скромными — к тому времени, даже в сравнении с годами застоя, музейные работники получали такие крохи, что материнской зарплаты хватало лишь на неделю, а на дедовскую, хоть и большую на общем нищенском фоне, пенсию втроем особо не пошикуешь; на полированном раздвижном столе, накрытом белой скатертью, стояли тарелки с вареной картошкой, селедкой пряного посола, украшенной тонкими ломтиками репчатого лука, порезанным серым хлебом, с домашними соленьями, да ягодой прошлогоднего урожая, лежавшими до поры до времени замороженными в морозилке холодильника. Завершали праздничное украшение стола — поллитровка очищенной самогонки и графинчик домашнего вина на рябине.
Петькин дед в военной гимнастерке, в орденах и медалях, выпив рюмку самогонки, крякнул, занюхал рукавом.
— Папа, — укоризненно сказала дочь. — Ты же еще не совсем выздоровел.
— Ниче, сегодня можно, — успокаивая, сказал старик и продолжил свою речь: — И прадед твой, Петька, воевал. С япошками. И прапра… Тфу! Сбился! Стало быть, мой прадед, тоже воевал. С турками.
Младшие соседские пацаны Федька и Степка смотрели на Петьку с завистью. Но не потому, что он идет служить в армию, а потому, что он старше их и ему уже официально разрешено выпивать за столом вместе со взрослыми.
Петька глотнул самогону, во рту зажгло — непривычен он был еще к этому зелью благодаря греко-римской борьбе, которой он занимался уже много лет; ложкой черпанул облепихи.
— Ну, пора. Через два года вернусь, — Петька обнял мать, кивнул деду. — Ты меня дождись, еще в тайгу за орехом съездим.
— А ты мою науку помни: храбрость без ума — глупость; не ленись — окапывайся; стреляй всегда первым… — начал повторять старик.
— Ну, папа, сейчас же нет войны, — перебила его Петькина мать и суеверно постучала по косяку двери.
— Я пошел, не провожайте! — Петька подхватил дорожную сумку, закинул ее за плечо и шагнул за порог.
Петьке Соловьеву повезло дважды. Во-первых, служить он попал в знаменитую псковскую дивизию ВДВ, а, во-вторых, через год ему дали краткосрочный отпуск. Высокий, сильный, красивый, в форме десантника: с аксельбантами, тельняшкой и синим беретом он произвел впечатление не только на мать, соседских пацанов и девчонок, но и на деда.
Так они и запечатлелись на большой цветной фотографии: дед и внук. Оба в форме. Иван Иванович с пенсии купил рамку и повесил фото над своей кроватью — чтобы вечером, ложась спать, видеть Петьку, и утром, вставая, тоже видеть его. И еще, втайне от дочери, он сходил в церковь, купил маленькую иконку, и когда ее не было дома, он нет-нет да и обращался к Богу. Не за себя — за Петьку молился.
— Господи, спаси и сохрани моего внука, не дай прерваться роду нашему — Соловьевых!
Потом у Петьки была Чечня и бой на перевале. От роты осталось только двое. Петька погиб.
Похоронив внука, старик, надев сохранившуюся с времен Отечественной войны гимнастерку с сержантскими погонами и нацепив все ордена и медали, лег умирать. Смерть не брала — знать, жизненная сила предков, создавших огромную, раскинувшуюся от океана до океана империю, и выживших на этих суровых пространствах, была так сильна, что и в восемь десятков лет, когда все было в жизни порушено и когда уже ничего изменить было нельзя, не давала умереть.
Старик лежал на диване сутки, двое… Утром третьего дня в дверь квартиры неожиданно позвонили. Старик вставать не спешил: он никого не ждал. У дочери, которая лечилась в стационаре после похорон единственного сына, были свои ключи.
Старик подумал, что ему показалось, и снова закрыл глаза, но в дверь опять позвонили. На этот раз настойчиво, продолжительно, отчаянно. Старик медленно поднялся, голова закружилась, но звонок продолжал звонить. Старик медленно подошел к двери, открыл ее.
Перед ним стояла хрупкая, но с большим уже животом девушка, одетая в черное. В ее серых глазах стояли слезы, а в руках была дорожная сумка.
— Я — Надя. Мы дружили с Петей. Там, в Пскове. Хотели пожениться. — Она ступила через порог, уронила сумку и, обняв старика, заплакала. — Петя вас очень любил.
Тувинский заяц
Генеральный секретарь Тувинской народно-революционной партии Салчак Тока, учась в Москве, подружился с одним генералом из соседней Монголии. И вот однажды генерал со свитой прибыл в гости в столицу Тувинской Народной Республики — Кызыл. Генеральный секретарь решил порадовать гостя чем-то необычным. Но чем? Природой генерала не удивишь — в Монголии не хуже; дворцов, памятников архитектуры в Кызыле нет. Да и после красавицы Москвы с ее Кремлем, Красной площадью, собором Василия Блаженного разве можно этим удивить? Остается одно — роскошный стол. Благо при нем служил хороший повар — кореец по имени И Го.
Генеральный секретарь пригласил И Го к себе в кабинет:
— Скажи, дарга[1], чем можно порадовать дорогого гостя? — спросил у корейца Тока.
Повар задумался. Любое блюдо он мог приготовить вкусно, поэтому И Го пожал плечами и тихим голосом сказал:
— Как скажите, Салчак Колбахорекович, а я постараюсь. Вы меня знаете, — со скромным достоинством произнес он.
— Знаю, знаю, — доброжелательно сказал генеральный секретарь. Он не спеша встал с удобного кожаного стула, медленно вышел из-за большого красивого дубового стола, неслышно ступая по толстому ковру с тувинским орнаментом, подошел к повару и фамильярно положил ему руку на плечо. Тока знал этого сухощавого сутулого, но талантливого корейца уже много лет — с тех пор, когда И Го пришел
